Послесловие
Смена политических и социально-экономических ориентиров в конце 1920-х гг. нанесла ощутимый удар по повседневному укладу городских обывателей Новосибирска. Усиление влияния государства на местную социально-экономическую жизнь неоднозначно воспринималось населением. С одной стороны, по замыслу властей, Новосибирск становился более «социалистическим» по характеру организации торговли и функционирования коммунальных предприятий, по планировке, новой многоэтажной застройке, системе советского медицинского обслуживания и прочим показателям. Облик города начинал меняться и под воздействием индустриализации.
Именно в начале 20-х гг. в Новониколаевске распространились торговцы наркотиками, которые зачастую предлагали посетителям притонов наряду с «девицами» и зелье. В начале 20-х гг. в газетах писали о гибели наркоманов, например, некого гражданина Едотова или корейского подданного по имени Сон Хвабои, которые неумеренно курили опиум. Новониколаевские искатели острых ощущений могли также купить у какого-нибудь китайского торговца Сун Чан Вена или Яна Дон Ши, а то и у местного «барыги» Мишки Серебренникова морфий, анашу или кокаин. Судя по свидетельствам новониколаевских газет, наркотические притоны создавались чаще китайцами. К примеру, в июле 1923 г. был задержан китаец Тян Шоу Чи по кличке Васька Китаец, содержавший притон морфинистов и кокаинистов, а также скупавший краденое. Журналист, подписывавшийся «Серп», так обрисовал один закаменский притон, в котором ему случилось побывать: «Старуха самогонщица живет в длинном низеньком бараке, спрятанном крышами других домов. Заходим... В одной из комнат — девицы, трое пьяных и китаец нюхают кокаин, поднося его к носу на кончике перышка. Тут все: начиная самогоном и кончая девицами...»
На излете двадцатого века, в самом конце десятилетия, вошедшего в российскую историю под названием «лихих девяностых», в душе Николая созрело одно роковое решение. Нужна новая работа! Стезя врача- терапевта в поликлинике при всей своей напряженности оказалась весьма скупа не только на изобилие, но, подчас, и на обыкновенную сытость. Врачебная мудрость, гласившая, что при работе на одну ставку - есть нечего, а на две - некогда, рекомендовала трудиться на полторы. К совету этому Николай прислушивался не всегда и, полагаясь на нерастраченный еще заряд молодости и здоровья, частенько хватался за гуж двух, а часто и более чем двух врачебных ставок. Энтузиазм и какая-то романтическая настроенность, не угасавшая в Николае на протяжении всех девяностых, служили хорошим щитом от того, что казалось несправедливым. Но лишь до тех пор, пока касалось это лично его, в крайнем случае, жены, хлебавшей из дырявого бюджетного корыта ту же врачебную кашу без масла. Но не их новорожденного сына. Альтруизмом и подвижничеством ребенка не накормишь.
Говорили о многом. Отчего-то эти рассуждения Валерки остались со мной. Причем не о количестве женитьб, а о том, что вокруг любого человека сконцентрирован добрый десяток близких ему людей. Людей, с которыми возможна самая что ни есть настоящая жизнь. Долгая, трудная, трепетная. А по- другому разве бывает?
Пух и перья покрыли поверхность воды. Смешались с опавшими листьями. С мертвыми листьями на остывающей, ртутной, тяжелой воде. Мертвые тела, продырявленные кусочками свинца. Стволы дымятся убийственным теплом, пороховой гарью. В траве - картонки и войлок пыжей. Следы. Окурки. Случайно просыпавшаяся махра.
Бабушка Полин любила у дочки Светланы гостить. Она бы и к Анне ездила, да та жила чересчур далеко — в Чите. Туда не наездишься — трое суток на поезде. Сыновья в Омске жили, но их реже, чем Светку, посещала, неуютно себя рядом с невестками чувствовала.
В тот раз собралась в Бийск в декабре. Никольские морозы ударили, она Лешку просит: отвези в Омск на вокзал. Сын примчался везти маму: та сидит в зимнем толстенном пальто, в шали. А на ногах… розовые тапочки в горошек. Обувь никак не по погоде.
Корову Фрол Кузьмич держал до последнего: даже когда Полина Ивановна отказалась доить, сам стал обихаживать Марту. «Пока могу — буду!» — упрямо стоял на своем. Умер в одночасье.
В тот день у жены давление подскочило. Вызвали «скорую», приехала машина, укол поставили. Врач, дочь подруги Полины Ивановны, не сразу за порог смоталась, подождала, пока болящей полегчает, посоветовала недельки две в стационаре полежать, дала таблетки на всякий случай.
Медики уехали, а Фрол Кузьмич говорит:
— Не могу, Поля, горит все внутри! Горячим пламенем пылает!
У Кругляковых в те славные времена, когда все они жили в Белоярке, середины не было. И ходили-то ускоренным темпом. Даже Полина Ивановна при ее внушительной комплекции отличалась легкостью на ногу. Фрол Кузьмич, несмотря на протез, тоже умудрялся с ветерком гнать вдоль по Промышленной (так называлась центральная улица), по которой пролегал путь ветерана-инвалида в контору. Ну, а уж сыновья — те исключительно бегом. Но и бега им не хватало: чуть подрастали — сразу повышали скорость передвижения по селу с привлечением технических средств, пересаживались на велосипеды, мотоциклы. С этого исторического переходного момента очередного подросшего Круглякова пешком никто не видел. Казалось, что и уезжали они навсегда из села на своих мотоциклах, или, как звала Полина Ивановна двухколесных коней с мотором, «моторашках». В результате один Лешка остался верен родному селу, остальных его братьев и сестер разнесло по белому свету.
— Не скиснете! Еще раз уберетесь!
В процессе творческого порыва вдруг обнаруживалось отсутствие необходимого ингредиента. Полина Ивановна, как полководец, ведущий решающее сражение, бросала в бой резервы. Отправляла детей в магазин. Если и сыновья-дочери отсутствовали под рукой, успевали смыться к данному моменту, приходилось решать проблему с привлечением соседских запасов.
Сергей прокопьев
Мини-повесть
Не будь этой семьи, не будь на белом свете этих людей — жизнь была бы на малую толику преснее. Нет, не скажу, что идеальные праведники. Осуждали ближнего и дальнего, обижали и тех и других, порой под сердцем злобу почем зря носили, в гордыне пребывали, не отличались смирением. Все это так. Но ведь и украшали собой землю. Что там говорить — украшали!
Артист-пулеметчик
Он — Фрол Кузьмич Кругляков, она — Полина Ивановна с той же фамилией. Что один, что другая — личности харизматичные. Фрол — фронтовик. Без ноги вернулся с Великой Отечественной в родную Белоярку. По этой причине конторским стал. В госпитале освоил бухгалтерское дело. Тут власть заботу проявляла: обучали покалеченных фронтовиков инвалидным специальностям. Бухгалтер — он и без ноги мог дебет с кредитом на счетах сводить под ноль.
А рано утром я спускалась по витой деревянной лестнице вниз, торопливо вынимала из-под одеяла подушки (мой муж проснулся и ушел на работу — так шутила я сама с собой), но, если Димон звонил, дабы сообщить, что еще на одну ночь останется в городе, вечером все повторялось: в темноте под одеялом образовывался силуэт спящего — и спящий этот был моим мужем; чем чаще Димон отсутствовал, тем больше я в это верила.
А теперь я уже точно знаю: моим настоящим мужем и отцом Аришки, действительно, был не Димон, а тот муляж, который охранял наш с Аришкой сон на съемной даче.
Это “любил” прозвучало как прощание с праздником. Чтобы отвлечь внимание Юнь, Люка перевел разговор на тему Олимпийских игр в Пекине, потом неуклюже связал это с цензурой в интернете и правами человека. Юнь оставалась любезной, но отстраненной и отвечала уклончиво. Покончив с вином, он опять стал нападать на нее по поводу Тибета.
Его энтузиазм образцового папаши был еще утомительнее, чем нытье, которым он Нас изводил два последних года.
Все разом обернулись к Юнь, которая задала этот вопрос, препарируя свой пирожок с цветками тыквы так старательно, словно она выбирала кости из рыбы.
Она улыбнулась и нежно погладила меня по щеке.
С помощью оружия китаянки, которую любят. Ты не представляешь, какую силу пробудили во мне чувства Марка.
Удавалось ли мне, или она специально создавала у меня такую иллюзию? Чем больше я верила в нее, тем меньше доверяла себе. Я не хотела оказаться обманутой. Я понимала: она играет на моих чувствах, чтобы потом выдать мне их безупречную копию.
Вообще-то это была морозильная камера, припоминаю точно, это была камера Атлант.
Наверное, 155 см. высотой с семью холодонесущими полками внутри. Камера была далеко не новая и уже пару-тройку раз побывавшая в ремонте.
Началось все со звонка. Звонивший клиент сказал, что ему меня рекомендовал его приятель и спросил, смогу ли я заменить компрессор в его холодильнике. Сказал мне, что компрессор у него есть, что он купил новый белорусский 160-й компрессор, и есть большой баллон со 134 газом. Просил назвать точную цену на работу, с учетом всех наличных обстоятельств. Работы у меня как всегда было мало, и оттого договорились на 3000 руб. с годом гарантии, без гарантии на компрессор.
Приведут к тому, что эти страны (Эстония, Латвия и Литва) добровольно каким-то образом присоединятся к России. Если Россия нападет на них, то Маннергейм не считал, что Лига Надий может помочь. Он был в этом уверен — что помощи не будет, именно действительной помощи»[1].
Дорогой Барон,
от имени полковой группы улан Его Величества благодарю Тебя за присланное нам поздравление и поздравляю Тебя от их имени и своего с Полковым
Подписавших международное соглашение 1921 года, по которому Аландские острова объявлялись нейтральной демилитаризованной зоной. Швеция потребовала также одобрения проекта со стороны СССР, хотя он не входил в число стран, подписавших соглашение. Маршал, приложивший столько усилий для создания финляндско-шведского альянса, возражал, он догадывался, что за этим последует: СССР потребовал права контроля над укреплениями и размещением войск.
Когда Маннергейм, уже на пороге войны, требовал крупных дотаций на закупку оружия, указывая на необходимость иностранных займов. Даже за два дня до нападения советских войск, 27 ноября, он считал, что заем у США еще можно и нужно получить. В то же время он настоятельно советовал правительству пойти на территориальные уступки СССР и не раздражать грозного соседа.
Одно из более поздних писем Комова содержит любопытную информацию о близких знакомых Маннергейма — генералах Скоро- падском и Родзянко.
П. Комов — Г. Маннергейму 12 декабря 1938 г.
Что мое пребывание здесь не будет долгим, ибо в Петербурге —- где мне пришлось пробыть шесть дней — мне сказали, что весьма скоро получу назначение туда. Посему я не стал снимать своих денег, а оставлю их там еще на пару месяцев.
Достоинства самого кандидата — высокий рост, представительная внешность, успешное окончание военной школы и так далее. Чтобы быть принятым в этот самый привилегированный полк России, нужно было вдобавок получить одобрение офицерского собрания.
И поскольку у меня нет ни высокого покровителя, ни состояния, мне нужно завоевать рекомендации, служа в отличном полку, так как мундир значит в России даже больше, чем можно представить. Я мог бы перечислить целую группу молодых офицеров, которые по полному произволу отправлены были вон из академии за несколько месяцев или недель до выпускных экзаменов по той лишь причине, что они носили мундир армейских полков, и это, на их беду, не понравилось кому-нибудь из профессоров.
Школьное начальство, сами бывшие юнкера, конечно, знало о дне похорон и о некотором беспорядке, вызываемом ими в монотонной казарменной жизни эскадрона, но благосклонно закрывало на все это глаза и уши. Сам генерал Цырга, прослуживший около 20 лет инспектором классов, всегда очень интересовался своими похоронами и как будто был даже доволен, узнав, что его похоронили с установленной традициями помпой.
В будущем году нужно будет платить только за обучение. Выплатить нужно сразу же, и это можно сделать в Финляндии. Сообщу об этом позднее. Вдобавок мне нужна в самом начале солидная сумма на первое обмундирование: мундир, сапоги и проч. Эти расходы уменьшатся в течение года, но во время летних лагерей снова возрастут.
чается, думают так же. Задача — привести их к пониманию того, что война и мир в романе — это две концепции бытия, два уровня понимания жизни. Представляет ли жизнь истолкование исходящих из себя единичных стремлений, слепой произвол случайностей, хаос — словом, «войну»... или же «мир — общую жизнь людей, единство, согласие, целесообразность?» (С. Бочаров).
И мы увидим, как приходят к этой причастности герои романа. Эта связь изначально открыта Наташе Ростовой, «которая умела понять то, что было в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и матери, и во всяком русском человеке».
Но главным, основным в сочинениях этого года были размышления о человеке, обществе, человеческих ценностях, пусть слово «ценность» прозвучало лишь в одной работе. Об этом — в 87% сочинений. «Сейчас главным стало не какой человек, а модель его телефона и марка одежды.» Из многих затронутых проблем я остановлюсь только на трех.
«Прочитав роман “Преступление и наказание”, я понял, что люди действихельг но делятся на две категории: на тех, кто на пути к своей цели может «наступить на горло» другого человека, и тех, кто не может этого сделать, причем первые добиваются больших успехов в жизни. Но больше всего меня взволновали такие слова Раскольникова: “Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот у них и правее! Так доселе велось, и так всегда будет!” Но ведь именно те люди, которые преступают нравственные законы общества, которые на большее могут плюнуть, больше себе позволить, и становятся у нас известнейшими политиками и бизнесменами. А мы смотрим на них, стремимся к ним, мечтаем стать такими же.»
Это воспринял как что-то невозможное, кощунственное, ненормальное. Но сейчас был бы согласен и на роман «Война и мир» в двух томах. Я даже знаю, кто бы мог это сделать: московский учитель с огромным опытом и автор глубоких исследований по роману «Война и мир» Лев Соболев. Другой вопрос, согласится ли он на год-два уйти из школы.
Но есть, на мой взгляд, и еще одна причина. Хотя я понимаю: все то, что я сейчас напишу, вызовет сильное возражение. Но нельзя же запретить думать и инакомыслие.
Я переживал, глядя на прощение Андреем Болконским Наташи, и был неимоверно удивлен смертью Андрея Болконского. В каждом поступке Андрея Болконского я видел себя. Но... ближе всего мне князь Андрей в своих худших поступках. Да, я радовался его прощению Наташи, но разве можно это сравнить с тем чувством, когда князь Андрей порвал с ней. Я восхищался Андреем Болконским порывающим, а не прощающим. Для меня гораздо ближе князь Андрей, сгорающий от честолюбия, чем понимающий тщетность этих стремлений. Я видел правильность этого продолжения к истине, к этой переоценке ценностей, но они меня не убеждали. И хотя я знал, что князь Андрей поступает неправильно, не простив Наташу, я, оказавшись на его месте, поступил бы так же.»
полярные слова в созданной им лексической системе звучат гармонично. Конструируя метафору или сравнительный оборот, Комаров, как правило, неожиданным образом сближает несоизмеримые друг с другом понятиях «И стих, рожденный залегать под жанром, / прозрачный карст крушит взрывной волной, / но не дается пламенным пожарным, / брандспойты ртов сбрюхатившим слюной» или «Холст окоема холост, как патрон. / Секи его глазами, он блефует!». Вот уж где слова действительно удивляются соседству друг друга! Этот горацианский тезис, реализованный слишком прямолинейно, лежит в основе всей поэтики Комарова.
Андрей узнает об убийстве отца-таджика, расследовать которое никто явно не будет, зато враги уже подкатываются к его русской матери и сестре Зарине. Дядя Джоруб срочно, ночью увозит семейство в горный кишлак Талхак, где у отца обнаруживается другая жена, властная таджичка. Напряженных отношений внутри этого клана уже было бы достаточно для романа, но сюжет движут вырвавшиеся на волю законсервированные советской властью исторические конфликты, восставшая архаика. Воистину война и мир. Или война и мор —- кишлаку угрожает серьезный голод. А их привычное пастбище захватывают жители соседнего кишлака Вазирон. Вот как это видит Джоруб.
Первый раздел завершается мировоззренческой констатацией (в природе / вечности, а равно — в искусстве, существует гармония, не свойственная пока еще живым людям) и очередным переводом из Рильке. Сюжет последнего простирается от зноя «в телесной тесноте» до памяти, выжженной тьмой, и жизни «в пыланье инобытия», то есть: от частного (телесного) к общему, что еще раз напоминает о творческой эволюции поэта Пурина.
Алексей Пурин. Седьмая книга. — СПб.: Издательско-полиграфическая компания ЦОСТА», 2017.
Композиционно «Седьмая книга» напоминает монетку. На аверсе (первое стихотворение) Аполлон, на реверсе (последнее стихотворение) щ то ли снова сребролукий покровитель искусств, то ли сатир Марсий уже не разберешь.
Восемь лет спустя
Андрей Рубанов. Патриот. — М.: ACT; Редакция Елены Шубиной, 2017.
Андрей Рубанов — фигура разносторонняя. Сценарист обсуждаемого, почти скан- Идального фильма «Викинг». Автор реалистических романов о новой России и но- вых людях, рожденных в СССР, в 1990-е годы пробившихся в верхушку новообразованного миддл-класса (не будем множить газетные штампы и называть их «новыми русскими»). Присутствует в его библиографии и фантастика. В разные годы книги Рубанова выходили в финалы ведущих российских литературных премий. Роман «Патриот», на котором мы сегодня сосредоточим внимание, попал в короткий список «Национального бестселлера» и «Большой книги».
Евгений Ермолин. (Дружба народов, № 6, 2017)
Все это было про стихи, и наш сюжет выглядел приблизительно так: критика разводит руками, но делает это не без изящества. Теперь, наконец, проза и реликтовая ««большая статья» с «проблемным» названием. Если в двух словах, критик Евгений Ермолин пытается понять, что происходит с русскоязычной литературой за пределами метрополии. Он полагает, что с распадом единого литературного пространства и с «разрушением старой идентичности» писатели как бы «потерялись», сбились с пути (тут еще характерный драматический эпиграф из «Капитанской дочки» про «барин-бёда-буран»).
В 14 лет я (профессиональный спортсмен) начал писать стихи. И стал очень много читать. У отца были все подшивки журнала «Юность». Этот замечательный журнал, собственно, и сформировал меня. О других периодических литературных изданиях я тогда даже и не знал. Мне вполне хватало «Юности». Я читал взахлеб Аксенова и Гладилина, Амлинского и Ахмадулину, Вознесенского и Евтушенко, Ве- гина и Бек...
Я боготворил этих авторов и, разумеется, к журналу относился с высочайшим пиететом.