Ты в Ленинграде давно был? — как-то подошел ко мне во Внукове Иванченко.
Никогда, — сказал я.
Да ну?! — поразился Вячеслав Иванович. — Придется съездить.
Зачем?
Я на шаг отодвинулся от него. Что-то мне подсказывало, что поездка в колыбель революции мне предлагается неспроста.
А ты в Ревизионной комиссии, — сказал Иванченко. — У них в Ленинграде полный бардак.
«Всюду бардак, — подумал я. — Я здесь при чем?»
Ситуация очень сложная, — нахмурил брови Вячеслав Иванович. — Ленинградская организация на грани раскола. На пятнадцатое назначено общее собрание. Представителями от Союза писателей поедете ты и Саша Возняков. Случайных людей мы послать не можем.
Он замолчал, предлагая мне проникнуться ответственностью момента.
День славянской письменности отмечался в Минске с размахом. Гостей из всех славянских стран возили по памятным местам, их благословлял в кафедральном соборе митрополит Филарет, в последний день празднования в банкетном зале «Юбилейной» были щедро накрыты столы, и все это говорило лишь о том, что не все ладно в Датском королевстве.
Я сам одной ногой был в Москве, но второй еще оставался в Минске. Да, обмен квартиры произошел, я сдал документы на прописку в паспортный стол на Арбате, но друзья все-таки оставались здесь. Никуда не денешь и пять книг на белорусском языке, которые вышли в издательстве «Мастацкая лтгаратура».
В Минске внешне все вроде оставалось по-старому, однако в умах тоже происходили изменения.
Перехожу в католики, — сказал мне Алесь Гайворон.
Мы сидели в баре «Ромашка», потягивая «Казачок» — водку с апельсиновым соком.
За время, пока мы не виделись, Алесь погрузнел, превратившись в местечкового дядьку, у которого в жизни остался один интерес — практический.
Почему не в униаты? — спросил я.
Лет пятнадцать назад мы с ним всерьез изучали проблемы униатства в Беларуси. Что было бы, если бы в Северо-Западном крае действительно возобладали последователи Иосафата Кунцевича, которого утопили в Западной Двине взбунтовавшиеся витебчане? Беларуси сегодня надо было выбираться на свой шлях, но никто не знал, как это сделать.
Союз писателей СССР вместе с Советским Союзом почил в Бозе, и на его руинах возникло Международное сообщество писательских союзов.
Какой-то МПС, а не Союз, — сказал мне консультант Дудкин. — А на месте машиниста бухарский меняла.
Кто? — удивился я.
Мулатов. Его дед был главным ростовщиком в Бухаре. А яблоко от яблони, как ты знаешь, падает недалеко. Консультантом по белорусской литературе к нам не пойдешь?
Консультантом? — еще больше удивился я. — Там же Володя Плотников.
Несколько раз Сергиевич вдруг отбегал сфоткать что-нибудь необычное, вроде золотистого люка размером с ладонь или ржавой гаражной двери с жеманным окошком—чтобы вдруг обернуться и щелкнуть жену, непременно врасплох. А расплох тем и плох, что лицо получается либо глупым, либо сердитым. А когда она наконец заслонилась руками, Саня бросился к ней, ухватил за левую кисть — кольцо-то было на левой:
Во рту было солоно. Язык гулял по разлому губы. Все-таки надо было что- то ему ответить. А она молча крутила кольцо, прикипевшее к безымянному пальцу — правая кисть иногда отекала, и снять его было нельзя, снять и бросить в окно! Доморощенный мужнин психоанализ был актом насилия — вмешательством в жизнь души и ума. Неужели он этого не понимал? Кан хотя бы не посягал на душу. И опять стала думать свою сладкую, горькую, неотвязную мысль: как в Марте-Марусе взыграет корейский ген и как родится раскосоглазая девочка, и как они будут с ней жить в Москве, с Викешкой и с ней... а дальше мысль двигаться не хотела... ну разве короткими вспышками, вот она идет по аллее с коляской, Кан ей навстречу — и что? — она останавливается, нет, она ускоряет шаг, а он ее нагоняет... а дальше?
В ту бесконечную осень, не по-московски долгую и прозрачную, но с такими же темными вечерами, нахлобученными на их городишко до самых бровей, они начали с «Хаджи-Мурата», но муж вскоре счел его уныло-подробным, перескочили на Бунина, однако и в нем Сергиевич легко обнаружил изъян (неестественности-напыщенности), так что на пятый примерно вечер они читали уже пришедшую заказной бандеролью «Лолиту». Лиза видела только английский фильм с грубоватой, крупноногой девахой — и подвоха не заподозрила. В романе ей поначалу нравилось все: сама его дрожь и то, как терпкие замечания, едкие каламбуры, сквозь лупу увиденные подробности тонут в рокоте аллитераций.
То, что младенцу приказано выжить, было, с одной стороны, хорошо — Лиза ведь тоже убивать никого не хотела. Так что в конце концов они расписались. Но засада была в другом — она не хотела вообще ничего: ни в загс, ни без загса, ни в эмиграцию, ни за мужем в Сибирь, ни в абортарий, ни в дважды матери-одиночки. Но больше всего — и в ее положении это было все-таки странно — Лиза боялась навеки остаться подружкой Кана, неотменимого, неистребимого, как коммунист в одноименном советском классическом фильме режиссера Ю. Райзмана.
В Советском Союзе вначале выпускали компрессоры с осью вращения, расположенной по-горизонтали. Холодильники "Зил", "Саратов", "Ока" и некоторые другие использовали именно такий вид компрессоров в холодильнике. Эти агрегаты имели электродвигатель с четырьмя полюсами, ресурс использования которых достигал 50 лет, потребляемый ток составлял 1000 мА, а холодопроизводительность - приблизительно 130 ватт при скорости вращения полторы тысячи оборотов в минуту. Главным отрицательным свойством являлась значительная вибрация и тряска при запуске и остановке компрессора. Это в основном вызывало и поломки - не безобидный шум при старте приводил к повреждению прилегающих трубок. Замена компрессоров указанного типа, как правило, сопровождалась установкой аналогов из нового технологичного ряда, где ротор располагался вертикально. Не менее часто горело и пусковое реле, правда, ничего сложного в ремонте при этом не было (за 20 минут сломанный узел заменялся на новый).
w\ так, мою характеристику во Францию утвердили. Произошло это так. ' ^ В райком было велено явиться к четырем часам в сопровождении секретаря парторганизации, коим у нас является полная рыжеволосая дама Антонина Михайловна — существо бестолковое, суетливое, но вполне добродушное. Поначалу, когда я сообщил ей о предстоящем, она заволновалась, сказала, что в этот день никак не может, поскольку ей надо готовиться к собранию, писать протокол, делать еще что-то, и, только получив заверение, что я отвезу ее туда на машине, поохав, согласилась, выговорив, что обратно до метро я ее тоже довезу. «Ну, а если все пройдет благополучно — в чем я почти не сомневаюсь, — то и до дома». На том и сговорились.
В которых: мятые бутерброды (на кафе у нас денег давно уже нет) Недочитанные книги (на дочитывание книг времени давно уже нет — надо зарабатывать на еду)
Переезд на работу в другую страну всегда стресс, даже если тебе кажется, что за пару-тройку недельных визитов вся существенная информация уже собрана. Но одно дело, когда из Москвы перемещаешься в Нью-Йорк (хотя и в этом случае вписаться в новую культуру довольно сложно), а другое — когда делаешь выбор в пользу маленького городка на «Диком Западе» с населением 14 тысяч человек. Однако в Сидар-сити, который мы сразу начали называть между собой Кедровкой (от сedar/ кедр) мы влюбились с первого взгляда еще за год до переезда, когда оказались там в рамках турне с курсом лекций, организованным для нас клубом Ротари. Прилетели поздно вечером, а проснувшись рано утром, увидели, как из-за гор, которые медленно выступали из тени, вставало солнце, постепенно окрашивая их склоны в розовый цвет с вкраплениями темно-зеленого можжевельника. Красотой того же, восточного, склона мы любовались и когда наблюдали великолепные местные закаты. Вечереющее солнце, завершая свой путь в западной части неба, било малиново-пурпурными лучами, расцвечивая восточную часть чаши, на дне которой раскинулся город.
Пожалуй, ни об одной стране не пишут в России так много, как об Америке. И кажется, что об американцах все и всё уже знают — как они живут, работают, отдыхают и даже что думают. Однако большая часть распространенных стереотипов не имеет отношения к реальности, создавая, между тем, определенный фильтр из мифов и легенд, через который пропускается любая новая информация. И охотней воспринимается то, что поддерживает привычные клише. Например, убежденность, что эта страна сумела ассимилировать иммигрантов, ступивших на ее землю.
Вопросы хороши, Геннадий Мартович! И не поспоришь, супер-вопрос, конечно, о правде-истине: есть ли она, доступна ли хоть в какой-то мере и имеет ли смысл за нее стоять и за ней гнаться? Ведь если ее в каком-то (самом главном) смысле нет, или она не стоит наших усилий, весь приведенный выше список пропадает за ненадобностью.
Дорогой Алексей! Мы с вами не раз уже подходили к понятиям, как это ни странно, давно ставшим столь расхожими, что вопросы, связанные с ними, часто вызывают улыбку. Например, что есть правда? Что следует считать истиной? И нужно ли стремиться исключительно к правде? Так ли дурна и опасна ложь, если сегодня именно она формирует огромные, необозримые массивы человеческого сознания?
Теперь Дрон понял, что она хотела сказать. Не «Терпи» и не «Прости», а «Крестись»! Дрон поднял руку и неожиданно для себя перекрестился. И еще раз, и еще!
Ах, сволочь! — прошипел лживый Пашка, на глазах уменьшаясь в размерах. — Ах, сволочь... Убью все равно! — он стал уже меньше обезьянки, которая скакала вокруг фокусника на празднике.
Он протянул горящую сигару к паутине, свисавшей сверху, и ткнул в нее зловещим красно-сиреневым огнем. Паутина вспыхнула разом, огонь рванул вверх, с треском сжигая прозрачные сети, все кругом полыхнуло, как во время грозы, и сразу потухло. Остался лишь негустой дым, который вытягивало в верхние узкие окошки, выбитые еще во время войны. Бомба попала прямо в жилой дом, стоявший между крыльев Новодевичьего монастыря. Дым медленно тянулся вверх, оставляя запах паленой бумаги, карбида и серы.
Памяти директора детского дома Евгении Григорьевны Иоффе
Лёха, ты где?
Алексей Доронин, двенадцатилетний детдомовец, не стал объяснять, где он. Потому что сам не знал точно, где. Он застрял в подвальной решетке. Обычно он, как самый маленький, пролезал сквозь нее довольно легко. Если, конечно, лезть, как лазал всегда.
За год я многому научился и подрастерял воинственности. Христианство видится мне иным. Я с изумлением открыл, что новозаветные тексты обретают другой смысл, если понимать Бога не как деспотичного господина, а как справедливость. Несмотря на то что нет точных критериев, как определять справедливость, она постигается интуитивно. Как утверждал Жак Деррида, справедливость — единственное, что не поддается деконструкции, потому что она делает возможной саму деконструкцию. Проще говоря, справедливость — это то, что нельзя раскритиковать, разоблачить, оболгать, высмеять. Как ни изощряйся.
Артур Станиславович взаправду исчез после каникул.
Шавалиев сообщил, что информатик также удалил страничку «ВКонтакте». Эткинд выразил уверенность, что информатик в страхе бежал подальше от 6 «А» и сменил имя.
Предновогодние дни выдались суетными, в самом непраздничном смысле этого слова. По приказу Марата Тулпаровича все классные руководители в спешном порядке развешивали в кабинетах гирлянды и игрушки и вырезали с подопечными снежинки. Педагоги шептались, что профсоюз снова скупится на новогодние подарки для их детей.
— Моему сыну шесть, а ему даже символическую шоколадку не подарили, — сказала Галина Леонидовна. — Между тем взносы из зарплаты исправно вычитают.
Когда Роман всерьез размышлял над тем, чтобы нарушить условия программы и выведать у Артура Станиславовича сведения насчет расхваленного информатиком Интернет-проекта, решение по деньгам возникло само собой. Илья из Барнаула, ученик по «скайпу», сказал, что два его друга также изъявили желание подтянуть русский язык.
Наступление авангарда в СССР двадцатых годов было, как теперь представляется, репетицией, «черновым наброском» большого наступления, предпринятого им на Западе примерно во второй половине 60-х годов.
В истории авангарда был длительный период, когда он подвергался притеснениям. Родившись в парижских мансардах, он, казалось, обречен был оставаться достоянием узкого круга ценителей. Широкая публика на дух его не принимала, авангардистские опусы подвергались осмеянию и поношению, на улице плевались вослед разного рода «желтым кофтам» и т.п.
С течением времени критики открывали, что это по-своему интересное искусство, что оно производит некоторое магическое воздействие на зрителя-слушателя-читателя и что, во всяком случае, оно имеет право на существование. Но все равно круг его ценителей оставался весьма ограниченным. До поры до времени.
Отец валялся на топчане под пальмой и спал. Я устроился рядом, зевнул. Толстый сантехнический негр помахал мне рукой, и я ему помахал, веселый негр. Сегодня он непонятно чем занимался, опять то ли строил душевую стену, то ли ломал.
Я сел на лежак. Отец проснулся.
Солнце еще хорошенько не показалось из-за пальм, так что можно было не опасаться обгораний и обмороков. Я стянул футболку и хрустнул шеей, мотнув головой влево.
— Зря хрустишь, — тут же сказал отец. — Я вот так же хрустел — и дохрустелся. Слушай, а что ты так долго спишь? Так долго спать безнравственно…
У отца протрузии шейного отдела — наследие лихой репортерской молодости, пороховых 90-х, когда отец мотался по стране с журналистскими расследованиями, экономил на техобслуживании «Лады», пренебрегал шарфом, поясом из собачьей шерсти и верил, что правда — есть. Конечно, это не смешно, но когда в моей голове совмещается образ отца и слово «протрузии», удержаться сложно. Чтобы не выдать улыбку, зеваю.