Четкая визуальная композиция, думаю, отсылала зрителей к смыслу «Сикстинской Мадонны». Сюжет «мать-сын- отец-Бог», опираясь на символику Рафаэлевой Мадонны, вырастал из ситуации «ада-рая». Женщина, советская хозяйка, зная, что ждет ее сына, отдает его на муки и смерть ради того, чтобы спасти колхоз. Смысл инвер- сируется, переворачивается. Жертва ради победы смертоносной власти? Потому Хоз делает вывод: «Понять все можно, сирота моя, а спастись некуда».
В пастушьей артели будут стрелять, душить, убивать. Откроется искушение людоедством.
Вот колхозник в возрасте Филипп Вершков говорит о голодном народе: «Они друг друга грызут, это хуже слез. Народ от голода никогда не плачет, он впивается сам в себя и помирает от злобы». Вершкову принадлежит еще одно откровение. Хоз спрашивает Филю, за колхоз он, то есть за социализм, или напротив? В ответ зрители слышали: «Я за него <...> и напротив. Я считаю одинаково: что социализм, что — нет его. Это ж все несерьезно <...> одна распсиховка людей». Это приговор советской власти — и приговор самому Вершкову.
За окном шёл снег. Пухлые хлопья неспешно оседали на землю под собственной едва существующей тяжестью, наслаиваясь на густой ворс ковра, покрывавшего поляну вот уже, наверное, не один месяц.
Моё новое наступление на трансильванские глуши мало чем отличалось от предыдущего. В этот раз, правда, я не стала доезжать до Поэнарь, запомнив, где находится поворот на объездную дорогу с главной трассы.
Время летело с неумолимой скоростью, так бывало всегда, когда мне очень не хотелось что-нибудь делать. И вот я уже у ненавистного знака и снова съезжаю на просёлочную дорогу.
- Первый поворот, первый поворот, Сашка, - твердила я себе.
21 декабря 1949 года Сталину исполнилось семьдесят лет, и Романа Мяулина пригласили в Большой театр на торжественное заседание. Он сидел в дальнем ряду и с гордостью смотрел, как вождь всего коммунистического движения усадил китайского вождя по правую руку от себя. Побывал Ронг и на одной из встреч Мао со Сталиным на загородной даче в Кунцеве. Мао попросил его послушать, правильно ли все переводит личный переводчик Ши Чжэ. Оказалось, правильно. Но что поразило Ронга, это то чудовищное высокомерие, с которым Сталин разговаривал с Мао. Вождь народов недвусмысленно давал понять Чжуси, что он, генералиссимус Сталин, руководит не только Советским Союзом, но и всеми другими социалистическими странами, включая Китай, а Мао всего лишь его подчиненный.
Гоминьдан финансировался Америкой, Гунчаньдан — Советским Союзом. Но американцы вскоре разочаровались в Чан Кайши, чьи люди все разворовывали и не спешили наводить в послевоенном Китае порядок. 28 мая 1948 года генерал Чан Кайши или, если правильнее, Цзян Цзеши вступил в должность президента Китайской республики. Но это был его последний звездный час. Поток денег из Америки резко сократился, в то время как Сталин все больше оказывал поддержку Мао Цзэдуну, и коммунисты стали на всех фронтах теснить гоминьдановцев. В результате трех стратегических операций армия Чан Кайши потеряла полтора миллиона человек, из нее хлынули потоки дезертиров, и она таяла на глазах. Правительство Гоминьдана эвакуировалось в Гонконг, а оттуда — на Тайвань.
В конце тридцатых Мяулин прочитал только что вышедший в русском переводе Риты Райт роман американского писателя Эрнеста Хемингуэя «Фиеста». Конечно же он сразу вспомнил того американца в «Клозери де лила», о котором рыжеволосая жена, по имени Хедли, говорила, что он будущий великий писатель. Роман поразил Мяулина своей силой, но не смыслом, которого он не увидел в мужчинах и женщинах, желающих любви и не находящих ее. Зато следующий роман — «Прощай, оружие!» в русском переводе Калашниковой ненадолго согрел обледеневшую душу Мяо Ронга. Особенно финал, в котором герой вынужден пережить смерть своей возлюбленной и навсегда остаться в одиночестве. Ведь это было так про него!
И следом за полетевшим в Китай письмом к поэту Ронг наконец отправился вместе с Чжаном Готао на родину. Чжан Готао возглавил четвертый корпус Красной армии Китая, а Ронг служил при нем в штабе. Во время затиший они много беседовали, в том числе и о христианстве. Чжан Готао очень хотел понять, что притягивало Сунь Ятсена, а теперь и Мяо Ронга в этом учении.
Война между Гоминьданом и Гунчаньданом затянулась. В 1935 году войска Чжан Готао соединились с войсками центральной армейской группы Мао Цзэдуна.
Давным-давно в одной из английских колоний на острове Цейлон (с 1948 года доминион Британской империи), где проживали туземцы – сингалезы – случилась эта история. В царское время на Дальний Восток через эти места ходил грузовой пароход. Сам же случай начался в цейлонском порту Коломбо. Сингалезы представляли собой людей темного, почти шоколадного, цвета, а мужское население больше походило на цыган. Однажды на пароход вступили два таких туземца: статный, высокий и второй – низкого росточка и широкий человек. Рассказ начал второй туземец. Из его слов понятно было, что он пытается объяснить что-то о животных. Язык, на котором он изъяснялся, был похож на английский, но настолько с акцентом и неправильно говорил человек, что разобрать и понять его было трудно. Общение туземцев началось с машинистами, которые обступили сингалезов и первое, о чем начали спрашивать их, это об отсутствии глаза у одного из туземцев. Левый глаз того человека, что был ниже ростом, действительно отсутствовал, и объяснил он это тем, что глаз был выбит тигром.
- Еремка, погода разошлась…- проговорил немолодой Богач, услышав за окном порывы ветра. - Сегодня возможна нажива.
Еремка – это собака неизвестной породы, получившая свое имя от того, что жила какое-то время у егеря Еремы. На беспородную она не походила. Морда у нее была вытянутая, лоб и глаза большие, ноги длинные. Богач взял себе ее еще щенком, а впоследствии понял какая она сообразительная. А сам Ерема ее недолюбливал, за то, что хвост у нее был какой-то несуразный, похожий на волчий, а уши торчали вразнобой.
И он усмехаясь, говорил: «Повезло тебе, смотри и шерсть то какая-то, словно все время мокрая, да грязная. Вот ведь какой народился, как будто и родственный тебе. Похоже, век вам вместе жить».
Ты в Ленинграде давно был? — как-то подошел ко мне во Внукове Иванченко.
Никогда, — сказал я.
Да ну?! — поразился Вячеслав Иванович. — Придется съездить.
Зачем?
Я на шаг отодвинулся от него. Что-то мне подсказывало, что поездка в колыбель революции мне предлагается неспроста.
А ты в Ревизионной комиссии, — сказал Иванченко. — У них в Ленинграде полный бардак.
«Всюду бардак, — подумал я. — Я здесь при чем?»
Ситуация очень сложная, — нахмурил брови Вячеслав Иванович. — Ленинградская организация на грани раскола. На пятнадцатое назначено общее собрание. Представителями от Союза писателей поедете ты и Саша Возняков. Случайных людей мы послать не можем.
Он замолчал, предлагая мне проникнуться ответственностью момента.
День славянской письменности отмечался в Минске с размахом. Гостей из всех славянских стран возили по памятным местам, их благословлял в кафедральном соборе митрополит Филарет, в последний день празднования в банкетном зале «Юбилейной» были щедро накрыты столы, и все это говорило лишь о том, что не все ладно в Датском королевстве.
Я сам одной ногой был в Москве, но второй еще оставался в Минске. Да, обмен квартиры произошел, я сдал документы на прописку в паспортный стол на Арбате, но друзья все-таки оставались здесь. Никуда не денешь и пять книг на белорусском языке, которые вышли в издательстве «Мастацкая лтгаратура».
В Минске внешне все вроде оставалось по-старому, однако в умах тоже происходили изменения.
Перехожу в католики, — сказал мне Алесь Гайворон.
Мы сидели в баре «Ромашка», потягивая «Казачок» — водку с апельсиновым соком.
За время, пока мы не виделись, Алесь погрузнел, превратившись в местечкового дядьку, у которого в жизни остался один интерес — практический.
Почему не в униаты? — спросил я.
Лет пятнадцать назад мы с ним всерьез изучали проблемы униатства в Беларуси. Что было бы, если бы в Северо-Западном крае действительно возобладали последователи Иосафата Кунцевича, которого утопили в Западной Двине взбунтовавшиеся витебчане? Беларуси сегодня надо было выбираться на свой шлях, но никто не знал, как это сделать.
Союз писателей СССР вместе с Советским Союзом почил в Бозе, и на его руинах возникло Международное сообщество писательских союзов.
Какой-то МПС, а не Союз, — сказал мне консультант Дудкин. — А на месте машиниста бухарский меняла.
Кто? — удивился я.
Мулатов. Его дед был главным ростовщиком в Бухаре. А яблоко от яблони, как ты знаешь, падает недалеко. Консультантом по белорусской литературе к нам не пойдешь?
Консультантом? — еще больше удивился я. — Там же Володя Плотников.
Несколько раз Сергиевич вдруг отбегал сфоткать что-нибудь необычное, вроде золотистого люка размером с ладонь или ржавой гаражной двери с жеманным окошком—чтобы вдруг обернуться и щелкнуть жену, непременно врасплох. А расплох тем и плох, что лицо получается либо глупым, либо сердитым. А когда она наконец заслонилась руками, Саня бросился к ней, ухватил за левую кисть — кольцо-то было на левой:
Во рту было солоно. Язык гулял по разлому губы. Все-таки надо было что- то ему ответить. А она молча крутила кольцо, прикипевшее к безымянному пальцу — правая кисть иногда отекала, и снять его было нельзя, снять и бросить в окно! Доморощенный мужнин психоанализ был актом насилия — вмешательством в жизнь души и ума. Неужели он этого не понимал? Кан хотя бы не посягал на душу. И опять стала думать свою сладкую, горькую, неотвязную мысль: как в Марте-Марусе взыграет корейский ген и как родится раскосоглазая девочка, и как они будут с ней жить в Москве, с Викешкой и с ней... а дальше мысль двигаться не хотела... ну разве короткими вспышками, вот она идет по аллее с коляской, Кан ей навстречу — и что? — она останавливается, нет, она ускоряет шаг, а он ее нагоняет... а дальше?
В ту бесконечную осень, не по-московски долгую и прозрачную, но с такими же темными вечерами, нахлобученными на их городишко до самых бровей, они начали с «Хаджи-Мурата», но муж вскоре счел его уныло-подробным, перескочили на Бунина, однако и в нем Сергиевич легко обнаружил изъян (неестественности-напыщенности), так что на пятый примерно вечер они читали уже пришедшую заказной бандеролью «Лолиту». Лиза видела только английский фильм с грубоватой, крупноногой девахой — и подвоха не заподозрила. В романе ей поначалу нравилось все: сама его дрожь и то, как терпкие замечания, едкие каламбуры, сквозь лупу увиденные подробности тонут в рокоте аллитераций.
То, что младенцу приказано выжить, было, с одной стороны, хорошо — Лиза ведь тоже убивать никого не хотела. Так что в конце концов они расписались. Но засада была в другом — она не хотела вообще ничего: ни в загс, ни без загса, ни в эмиграцию, ни за мужем в Сибирь, ни в абортарий, ни в дважды матери-одиночки. Но больше всего — и в ее положении это было все-таки странно — Лиза боялась навеки остаться подружкой Кана, неотменимого, неистребимого, как коммунист в одноименном советском классическом фильме режиссера Ю. Райзмана.
w\ так, мою характеристику во Францию утвердили. Произошло это так. ' ^ В райком было велено явиться к четырем часам в сопровождении секретаря парторганизации, коим у нас является полная рыжеволосая дама Антонина Михайловна — существо бестолковое, суетливое, но вполне добродушное. Поначалу, когда я сообщил ей о предстоящем, она заволновалась, сказала, что в этот день никак не может, поскольку ей надо готовиться к собранию, писать протокол, делать еще что-то, и, только получив заверение, что я отвезу ее туда на машине, поохав, согласилась, выговорив, что обратно до метро я ее тоже довезу. «Ну, а если все пройдет благополучно — в чем я почти не сомневаюсь, — то и до дома». На том и сговорились.
В которых: мятые бутерброды (на кафе у нас денег давно уже нет) Недочитанные книги (на дочитывание книг времени давно уже нет — надо зарабатывать на еду)
Переезд на работу в другую страну всегда стресс, даже если тебе кажется, что за пару-тройку недельных визитов вся существенная информация уже собрана. Но одно дело, когда из Москвы перемещаешься в Нью-Йорк (хотя и в этом случае вписаться в новую культуру довольно сложно), а другое — когда делаешь выбор в пользу маленького городка на «Диком Западе» с населением 14 тысяч человек. Однако в Сидар-сити, который мы сразу начали называть между собой Кедровкой (от сedar/ кедр) мы влюбились с первого взгляда еще за год до переезда, когда оказались там в рамках турне с курсом лекций, организованным для нас клубом Ротари. Прилетели поздно вечером, а проснувшись рано утром, увидели, как из-за гор, которые медленно выступали из тени, вставало солнце, постепенно окрашивая их склоны в розовый цвет с вкраплениями темно-зеленого можжевельника. Красотой того же, восточного, склона мы любовались и когда наблюдали великолепные местные закаты. Вечереющее солнце, завершая свой путь в западной части неба, било малиново-пурпурными лучами, расцвечивая восточную часть чаши, на дне которой раскинулся город.
Пожалуй, ни об одной стране не пишут в России так много, как об Америке. И кажется, что об американцах все и всё уже знают — как они живут, работают, отдыхают и даже что думают. Однако большая часть распространенных стереотипов не имеет отношения к реальности, создавая, между тем, определенный фильтр из мифов и легенд, через который пропускается любая новая информация. И охотней воспринимается то, что поддерживает привычные клише. Например, убежденность, что эта страна сумела ассимилировать иммигрантов, ступивших на ее землю.
Вопросы хороши, Геннадий Мартович! И не поспоришь, супер-вопрос, конечно, о правде-истине: есть ли она, доступна ли хоть в какой-то мере и имеет ли смысл за нее стоять и за ней гнаться? Ведь если ее в каком-то (самом главном) смысле нет, или она не стоит наших усилий, весь приведенный выше список пропадает за ненадобностью.
Дорогой Алексей! Мы с вами не раз уже подходили к понятиям, как это ни странно, давно ставшим столь расхожими, что вопросы, связанные с ними, часто вызывают улыбку. Например, что есть правда? Что следует считать истиной? И нужно ли стремиться исключительно к правде? Так ли дурна и опасна ложь, если сегодня именно она формирует огромные, необозримые массивы человеческого сознания?
Теперь Дрон понял, что она хотела сказать. Не «Терпи» и не «Прости», а «Крестись»! Дрон поднял руку и неожиданно для себя перекрестился. И еще раз, и еще!
Ах, сволочь! — прошипел лживый Пашка, на глазах уменьшаясь в размерах. — Ах, сволочь... Убью все равно! — он стал уже меньше обезьянки, которая скакала вокруг фокусника на празднике.
Он протянул горящую сигару к паутине, свисавшей сверху, и ткнул в нее зловещим красно-сиреневым огнем. Паутина вспыхнула разом, огонь рванул вверх, с треском сжигая прозрачные сети, все кругом полыхнуло, как во время грозы, и сразу потухло. Остался лишь негустой дым, который вытягивало в верхние узкие окошки, выбитые еще во время войны. Бомба попала прямо в жилой дом, стоявший между крыльев Новодевичьего монастыря. Дым медленно тянулся вверх, оставляя запах паленой бумаги, карбида и серы.
Памяти директора детского дома Евгении Григорьевны Иоффе
Лёха, ты где?
Алексей Доронин, двенадцатилетний детдомовец, не стал объяснять, где он. Потому что сам не знал точно, где. Он застрял в подвальной решетке. Обычно он, как самый маленький, пролезал сквозь нее довольно легко. Если, конечно, лезть, как лазал всегда.
За год я многому научился и подрастерял воинственности. Христианство видится мне иным. Я с изумлением открыл, что новозаветные тексты обретают другой смысл, если понимать Бога не как деспотичного господина, а как справедливость. Несмотря на то что нет точных критериев, как определять справедливость, она постигается интуитивно. Как утверждал Жак Деррида, справедливость — единственное, что не поддается деконструкции, потому что она делает возможной саму деконструкцию. Проще говоря, справедливость — это то, что нельзя раскритиковать, разоблачить, оболгать, высмеять. Как ни изощряйся.
Предновогодние дни выдались суетными, в самом непраздничном смысле этого слова. По приказу Марата Тулпаровича все классные руководители в спешном порядке развешивали в кабинетах гирлянды и игрушки и вырезали с подопечными снежинки. Педагоги шептались, что профсоюз снова скупится на новогодние подарки для их детей.
— Моему сыну шесть, а ему даже символическую шоколадку не подарили, — сказала Галина Леонидовна. — Между тем взносы из зарплаты исправно вычитают.
Когда Роман всерьез размышлял над тем, чтобы нарушить условия программы и выведать у Артура Станиславовича сведения насчет расхваленного информатиком Интернет-проекта, решение по деньгам возникло само собой. Илья из Барнаула, ученик по «скайпу», сказал, что два его друга также изъявили желание подтянуть русский язык.
Наступление авангарда в СССР двадцатых годов было, как теперь представляется, репетицией, «черновым наброском» большого наступления, предпринятого им на Западе примерно во второй половине 60-х годов.
В истории авангарда был длительный период, когда он подвергался притеснениям. Родившись в парижских мансардах, он, казалось, обречен был оставаться достоянием узкого круга ценителей. Широкая публика на дух его не принимала, авангардистские опусы подвергались осмеянию и поношению, на улице плевались вослед разного рода «желтым кофтам» и т.п.
С течением времени критики открывали, что это по-своему интересное искусство, что оно производит некоторое магическое воздействие на зрителя-слушателя-читателя и что, во всяком случае, оно имеет право на существование. Но все равно круг его ценителей оставался весьма ограниченным. До поры до времени.