Вместо «Бог есть любовь» — Бог есть ненависть.
Вместо «Кто не со Мной, тот против Меня» — «кто не с нами тот против нас».
Вместо «будут последние первыми (в Царстве Небесном)» — «кто был ничем, тот станет всем» (в пролетарском раю).
Вместо Библии — «Капитал».
Вместо икон — портреты вождей. Портреты Ленина, Сталина, Маркса в «театре Платонова» у саратовцев — внятная подмена.
Вместо христианского идеала соборности — социалистический идеал, с которым равенство возможно только по степени обезлички, снижения, бедности и безграмотности.
Прошка Дванов, приводя в Чевенгур пролетариев и «прочих», оставлял их где-то во внесценическом пространстве. На сцену, в полуразрушенный храм, где, собственно, осуществляются действия новых благодетелей человечества, вводил «прочих» Старик. Словно бы Хоз, вечный странник, обещавший вернуться, сделал это. Лет ему поболе, чем 101 год Хоза. Длинная, ровная седая борода, рубаха-балахон-хитон в пол, высокий посох, степенность шага. Значительность. Несмотря на принадлежность к босякам — «прочим», которые в спектакле будут покраше самых закоренелых пролетариев. Он — их поводырь. Зрячий среди слепцов. Библейский пророк? Моисей? Ной? Бледный праведник, во всяком случае. Он замирал в раме храмовых ворот, трижды широко крестился и только после входил в сакральное пространство, загаженное ревкомом. За Стариком валом наваливались сюда «прочие».
Четкая визуальная композиция, думаю, отсылала зрителей к смыслу «Сикстинской Мадонны». Сюжет «мать-сын- отец-Бог», опираясь на символику Рафаэлевой Мадонны, вырастал из ситуации «ада-рая». Женщина, советская хозяйка, зная, что ждет ее сына, отдает его на муки и смерть ради того, чтобы спасти колхоз. Смысл инвер- сируется, переворачивается. Жертва ради победы смертоносной власти? Потому Хоз делает вывод: «Понять все можно, сирота моя, а спастись некуда».
В пастушьей артели будут стрелять, душить, убивать. Откроется искушение людоедством.
Вот колхозник в возрасте Филипп Вершков говорит о голодном народе: «Они друг друга грызут, это хуже слез. Народ от голода никогда не плачет, он впивается сам в себя и помирает от злобы». Вершкову принадлежит еще одно откровение. Хоз спрашивает Филю, за колхоз он, то есть за социализм, или напротив? В ответ зрители слышали: «Я за него <...> и напротив. Я считаю одинаково: что социализм, что — нет его. Это ж все несерьезно <...> одна распсиховка людей». Это приговор советской власти — и приговор самому Вершкову.
За окном шёл снег. Пухлые хлопья неспешно оседали на землю под собственной едва существующей тяжестью, наслаиваясь на густой ворс ковра, покрывавшего поляну вот уже, наверное, не один месяц.
Моё новое наступление на трансильванские глуши мало чем отличалось от предыдущего. В этот раз, правда, я не стала доезжать до Поэнарь, запомнив, где находится поворот на объездную дорогу с главной трассы.
Время летело с неумолимой скоростью, так бывало всегда, когда мне очень не хотелось что-нибудь делать. И вот я уже у ненавистного знака и снова съезжаю на просёлочную дорогу.
- Первый поворот, первый поворот, Сашка, - твердила я себе.
21 декабря 1949 года Сталину исполнилось семьдесят лет, и Романа Мяулина пригласили в Большой театр на торжественное заседание. Он сидел в дальнем ряду и с гордостью смотрел, как вождь всего коммунистического движения усадил китайского вождя по правую руку от себя. Побывал Ронг и на одной из встреч Мао со Сталиным на загородной даче в Кунцеве. Мао попросил его послушать, правильно ли все переводит личный переводчик Ши Чжэ. Оказалось, правильно. Но что поразило Ронга, это то чудовищное высокомерие, с которым Сталин разговаривал с Мао. Вождь народов недвусмысленно давал понять Чжуси, что он, генералиссимус Сталин, руководит не только Советским Союзом, но и всеми другими социалистическими странами, включая Китай, а Мао всего лишь его подчиненный.
Гоминьдан финансировался Америкой, Гунчаньдан — Советским Союзом. Но американцы вскоре разочаровались в Чан Кайши, чьи люди все разворовывали и не спешили наводить в послевоенном Китае порядок. 28 мая 1948 года генерал Чан Кайши или, если правильнее, Цзян Цзеши вступил в должность президента Китайской республики. Но это был его последний звездный час. Поток денег из Америки резко сократился, в то время как Сталин все больше оказывал поддержку Мао Цзэдуну, и коммунисты стали на всех фронтах теснить гоминьдановцев. В результате трех стратегических операций армия Чан Кайши потеряла полтора миллиона человек, из нее хлынули потоки дезертиров, и она таяла на глазах. Правительство Гоминьдана эвакуировалось в Гонконг, а оттуда — на Тайвань.
В конце тридцатых Мяулин прочитал только что вышедший в русском переводе Риты Райт роман американского писателя Эрнеста Хемингуэя «Фиеста». Конечно же он сразу вспомнил того американца в «Клозери де лила», о котором рыжеволосая жена, по имени Хедли, говорила, что он будущий великий писатель. Роман поразил Мяулина своей силой, но не смыслом, которого он не увидел в мужчинах и женщинах, желающих любви и не находящих ее. Зато следующий роман — «Прощай, оружие!» в русском переводе Калашниковой ненадолго согрел обледеневшую душу Мяо Ронга. Особенно финал, в котором герой вынужден пережить смерть своей возлюбленной и навсегда остаться в одиночестве. Ведь это было так про него!
И следом за полетевшим в Китай письмом к поэту Ронг наконец отправился вместе с Чжаном Готао на родину. Чжан Готао возглавил четвертый корпус Красной армии Китая, а Ронг служил при нем в штабе. Во время затиший они много беседовали, в том числе и о христианстве. Чжан Готао очень хотел понять, что притягивало Сунь Ятсена, а теперь и Мяо Ронга в этом учении.
Война между Гоминьданом и Гунчаньданом затянулась. В 1935 году войска Чжан Готао соединились с войсками центральной армейской группы Мао Цзэдуна.
Давным-давно в одной из английских колоний на острове Цейлон (с 1948 года доминион Британской империи), где проживали туземцы – сингалезы – случилась эта история. В царское время на Дальний Восток через эти места ходил грузовой пароход. Сам же случай начался в цейлонском порту Коломбо. Сингалезы представляли собой людей темного, почти шоколадного, цвета, а мужское население больше походило на цыган. Однажды на пароход вступили два таких туземца: статный, высокий и второй – низкого росточка и широкий человек. Рассказ начал второй туземец. Из его слов понятно было, что он пытается объяснить что-то о животных. Язык, на котором он изъяснялся, был похож на английский, но настолько с акцентом и неправильно говорил человек, что разобрать и понять его было трудно. Общение туземцев началось с машинистами, которые обступили сингалезов и первое, о чем начали спрашивать их, это об отсутствии глаза у одного из туземцев. Левый глаз того человека, что был ниже ростом, действительно отсутствовал, и объяснил он это тем, что глаз был выбит тигром.
- Еремка, погода разошлась…- проговорил немолодой Богач, услышав за окном порывы ветра. - Сегодня возможна нажива.
Еремка – это собака неизвестной породы, получившая свое имя от того, что жила какое-то время у егеря Еремы. На беспородную она не походила. Морда у нее была вытянутая, лоб и глаза большие, ноги длинные. Богач взял себе ее еще щенком, а впоследствии понял какая она сообразительная. А сам Ерема ее недолюбливал, за то, что хвост у нее был какой-то несуразный, похожий на волчий, а уши торчали вразнобой.
И он усмехаясь, говорил: «Повезло тебе, смотри и шерсть то какая-то, словно все время мокрая, да грязная. Вот ведь какой народился, как будто и родственный тебе. Похоже, век вам вместе жить».
|
Да, я могу писать без света О перевертышах судьбы. О том, как щелкает планета По будням семечки-гробы.
|