Маша, дедушка и собака Жучка жили в большом доме на краю деревни, рядом с лесом. Дедушка был знахарем. Он лечил травами и отварами людей и домашних животных. Однажды Жучка прибежала из леса, уцепилась за край Машиного сарафана и начала тянуть на тропинку, ведущую в лес. Пришёл дедушка, посмотрел и сказал: «Иди, Машенька, за Жучкой. Видно, беда какая-то в лесу стряслась».
Её привели на длинной цепочке, и она смело вошла в квартиру. Смешно косолапя, виляя местом, где у неё должен быть хвост, обошла комнату, обнюхала всех, кто в ней был. Потом ткнулась мне в ладошку, шлёпнулась у моих ног и положила на них свою мор- датттку. Почему-то выбрала меня. В тёплой шубе ей было жарко, она начала часто дышать.
В коридор вошла компания любопытных.
Мы с азартом строили планы на завтрашний день. Вот только почему-то Валька Курощуп, сославшись на неотложные дела, от поисков клада наотрез отказался. Он не хотел искать счастье и сослался на занятость. Но нас это не насторожило. Теперь Федька, уверенный в удаче, со штыком в руке, стал нашим предводителем. Идя во главе ватаги, он торжественно вёл нас домой.
Страж колхозных дворов, шестидесятилетняя, сухая, истомлённая постами, бабка Агафья в это время была на своём неизменном посту у коровника. Она увидела надвигающиеся от кладбищенского леса неясные силуэты, и сердце её захолонуло.
У страха глаза велики. Заклацали мы зубёнками, по телу мурашки побежали. Мы не знали, что с нами дальше будет. Поэтому жались к Курощупу, и каждый из нас норовил протиснуться в серёдку ватаги, холодея сердцем.
Из зоологических уроков смешно, но запомнился имевший некоторое отношение ко мне настоящий гимн кукушке, воспетый Ниной Ивановной. На примере ее аппетита она объясняла взаимосвязь в жизни природы: оказывается, если бы кукушка не подкидывала свои яйца в чужие гнезда, а высиживала бы кукушат, то в это время погиб бы урожай зерновых и пострадали бы деревья в лесу, так как одна кукушка в неделю съедает свыше 10 тысяч ядовитых волосатых гусениц, от которых умирают другие птицы! Запомнила же я это из-за того, что искренне огорчилась: «Фу-у! Какая жаднющая птица, хоть и полезная! Что же папа придумал меня звать ее именем, неужто из-за моего аппетита? Но он же у меня совсем не такой!!!» И даже успокаивала себя: «Да нет же, это просто из-за рифмы «Лидушка-кукушка», раз он так подписал мне две цветные фронтовые открытки из Германии». Но кукушиная прожорливость как крайне неприятный и вполне возможный аналог моему аппетиту все же врезалась в подростковую память.
Полной противоположностью нашей сверхстрогой классной руководительнице и «русачке» казалась нам тогда Г.П.Балковая, наша всеобщая и неизменная любимица. «Галына Петривна», будучи проводником в мир «украiньскоi мовы и лтаратуры», даже внешне очень отличалась от всегда нарядной и крайне загадочной Прасковьи Петровны. Доброту и понимание, казалось, излучали не только ее прищуренные близорукостью голубые глаза и все миловидные черты лица, но и каждая прядь и каждая деталь ее перелицованного и аккуратного ежедневного костюма, припав к которому, потом изливала душу не одна из моих одноклассниц. Галина Петровна никогда не делала тайны из того, что после гибели мужа на фронте она растит «двох хлопчикив, самэ такых, як вы, що тэж завжды бажають систы на шию батькам, та ще й дрыгаты нижкамы».
Мое обращение к началу средней школы невольно всколыхнуло в памяти чувство разительного отличия ее от школы начальной, которое было похоже на революцию детского сознания. Вспоминая об этом теперь, понимаю: как бы ни слабо был связан ученик с первым учителем, как бы ни велик был класс, какие бы отношения у них ни складывались, пятиклассник ведь переходит от одного типа педагогического процесса к другому, от учительского одноголосия к полифонизму, когда театр «одного актера» сменяет целая их труппа. А если прав Д. Писарев, что в воспитании все дело в том, кто воспитатель, то как может не совершить переворота эта огромная перемена в повседневной жизни растущего человека?
Не мудрено, что я, во-первых, ощутила какое-то облегчение, освободившись от абсолютизма в оценках и суждениях, от привычной монополии на правду со стороны нашей единственной учительницы первых четырех лет. Если я еще не понимала
Они смотрели на Оку — Василий Андреевич и его чудесный дом. На втором этаже итальянское окно в половину центрального сруба — овалом, под ним такое же большое — прямоугольником, по два строгих окна стражами по сторонам. Дом света.
Окна смотрели в необъятные просторы земли и неба. Ока в оправе кудрявых ветел, будто серебряная речь, — сказание о богатырских временах.
— Господи! Куда же это я от такой красоты! Дом был пока что пуст, без печей — без домового, стало быть. Василий Андреевич огорчился. Все затеяно ради материнского тепла, коим его обделили в младые годы. И что же! Дом заполнится жизнью, когда он будет в далеких нерусских краях, а матушке — пусть хозяйкою, коротать здесь дни, как и в Мишенском, без сыновнего попечения.
Поспешил к Екатерине Афанасьевне. Они теперь соседи, но разлука грядет, Боже мой! — на добрых семь лет. Три года — на путешествия, четыре — на журнал в Москве ли, в Петербурге...
Как события, происходящие в Соединенных Штатах, отзовутся в остальном мире, в частности — что, естественно, должно нас волновать более всего — в России?
Здесь, собственно, надо различать два аспекта. Один из них — внешнеполитический. Приход к власти Трампа был многообещающим: новая команда во главе с Бэнноном наметила радикальный пересмотр взглядов в этой области. Поскольку возвращение Трампа к изначально заявленным позициям вполне возможно (более того, оно мне представляется неизбежным — если не у самого Трампа, то у тех, кто придет за ним), стоит задержаться на том, в чем этот пересмотр заключается.
Так в игре «World of Warcraft» называется операция, предваряющая военные действия.
Теперь известно, что правые считали Трампа своей последней надеждой и в случае его поражения на выборах не собирались мириться с их результатами. Исподволь они готовились к сопротивлению, которое должно было принять различные формы: от гражданского неповиновения до вооруженного противостояния, для чего явочным порядком создавались отряды «народной милиции» (благо оружия в частных руках предостаточно). На крайний случай есть еще военная секция доминионистов — организация отставных офицеров Blackwater, поддерживающая связи с офицерами, состоящими на действительной службе: хотя в Соединенных Штатах до сих пор не было ни одного пронунсиаменто, это не значит, что их и впредь не может быть.
Свернуть на узкую тропу добродетели способен помочь «лунный» (хотя лунатикам и не потворствующий) ислам. Такая вот историческая неожиданность. Когда-то ислам был для европейцев и тем более для американцев религией далеких «песков, где ключи не кипят». Сейчас он входит в их жизнь «весомо, грубо, зримо». Во многих европейских городах уже существуют мусульманские кварталы, где люди живут по законам шариата; в Англии даже внесены формальные изменения в законодательство, содержащие уступки шариату. В том же направлении движется и Америка. То или иное воздействие мусульман на европейскую и американскую жизнь неизбежно. Как известно, даже в твердых телах, если их плотно пригнать друг к другу, происходит диффузия. А люди — далеко не твердые тела.
Все было встарь, все повторится снова, И сладок нам лишь узнаванья миг.
О. Мандельштам
Противники Трампа с самого начала добивались, а многие и сейчас еще добиваются его импичмента. Но самые сообразительные из них уже спохватились: в случае ухода Трампа президентом станет нынешний вице-президент Майкл Пенс, а он, как выясняется, — доминионист. Это «страшное» слово, доминионизм, еще недавно большинству американцев было незнакомо. Теперь левые пугают им детей.
Доминионизм — межконфессиональное, но в рамках христианства движение, ставящее целью остановить и обратить вспять процесс дехристианизации, охвативший Америку в последние десятилетия. Еще каких-то полвека назад американцы в своем подавляющем большинстве считали себя «христианским народом» и почти в каждом доме Библия, уснащенная закладками, хранилась на почетном месте в гостиной. Сейчас во множестве домов Библию можно найти в лучшем случае на ночном столике, в худшем в чулане.
чается, думают так же. Задача — привести их к пониманию того, что война и мир в романе — это две концепции бытия, два уровня понимания жизни. Представляет ли жизнь истолкование исходящих из себя единичных стремлений, слепой произвол случайностей, хаос — словом, «войну»... или же «мир — общую жизнь людей, единство, согласие, целесообразность?» (С. Бочаров).
И мы увидим, как приходят к этой причастности герои романа. Эта связь изначально открыта Наташе Ростовой, «которая умела понять то, что было в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и матери, и во всяком русском человеке».
Но главным, основным в сочинениях этого года были размышления о человеке, обществе, человеческих ценностях, пусть слово «ценность» прозвучало лишь в одной работе. Об этом — в 87% сочинений. «Сейчас главным стало не какой человек, а модель его телефона и марка одежды.» Из многих затронутых проблем я остановлюсь только на трех.
«Прочитав роман “Преступление и наказание”, я понял, что люди действихельг но делятся на две категории: на тех, кто на пути к своей цели может «наступить на горло» другого человека, и тех, кто не может этого сделать, причем первые добиваются больших успехов в жизни. Но больше всего меня взволновали такие слова Раскольникова: “Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот у них и правее! Так доселе велось, и так всегда будет!” Но ведь именно те люди, которые преступают нравственные законы общества, которые на большее могут плюнуть, больше себе позволить, и становятся у нас известнейшими политиками и бизнесменами. А мы смотрим на них, стремимся к ним, мечтаем стать такими же.»
Это воспринял как что-то невозможное, кощунственное, ненормальное. Но сейчас был бы согласен и на роман «Война и мир» в двух томах. Я даже знаю, кто бы мог это сделать: московский учитель с огромным опытом и автор глубоких исследований по роману «Война и мир» Лев Соболев. Другой вопрос, согласится ли он на год-два уйти из школы.
Но есть, на мой взгляд, и еще одна причина. Хотя я понимаю: все то, что я сейчас напишу, вызовет сильное возражение. Но нельзя же запретить думать и инакомыслие.
Я переживал, глядя на прощение Андреем Болконским Наташи, и был неимоверно удивлен смертью Андрея Болконского. В каждом поступке Андрея Болконского я видел себя. Но... ближе всего мне князь Андрей в своих худших поступках. Да, я радовался его прощению Наташи, но разве можно это сравнить с тем чувством, когда князь Андрей порвал с ней. Я восхищался Андреем Болконским порывающим, а не прощающим. Для меня гораздо ближе князь Андрей, сгорающий от честолюбия, чем понимающий тщетность этих стремлений. Я видел правильность этого продолжения к истине, к этой переоценке ценностей, но они меня не убеждали. И хотя я знал, что князь Андрей поступает неправильно, не простив Наташу, я, оказавшись на его месте, поступил бы так же.»
полярные слова в созданной им лексической системе звучат гармонично. Конструируя метафору или сравнительный оборот, Комаров, как правило, неожиданным образом сближает несоизмеримые друг с другом понятиях «И стих, рожденный залегать под жанром, / прозрачный карст крушит взрывной волной, / но не дается пламенным пожарным, / брандспойты ртов сбрюхатившим слюной» или «Холст окоема холост, как патрон. / Секи его глазами, он блефует!». Вот уж где слова действительно удивляются соседству друг друга! Этот горацианский тезис, реализованный слишком прямолинейно, лежит в основе всей поэтики Комарова.
Андрей узнает об убийстве отца-таджика, расследовать которое никто явно не будет, зато враги уже подкатываются к его русской матери и сестре Зарине. Дядя Джоруб срочно, ночью увозит семейство в горный кишлак Талхак, где у отца обнаруживается другая жена, властная таджичка. Напряженных отношений внутри этого клана уже было бы достаточно для романа, но сюжет движут вырвавшиеся на волю законсервированные советской властью исторические конфликты, восставшая архаика. Воистину война и мир. Или война и мор —- кишлаку угрожает серьезный голод. А их привычное пастбище захватывают жители соседнего кишлака Вазирон. Вот как это видит Джоруб.
Первый раздел завершается мировоззренческой констатацией (в природе / вечности, а равно — в искусстве, существует гармония, не свойственная пока еще живым людям) и очередным переводом из Рильке. Сюжет последнего простирается от зноя «в телесной тесноте» до памяти, выжженной тьмой, и жизни «в пыланье инобытия», то есть: от частного (телесного) к общему, что еще раз напоминает о творческой эволюции поэта Пурина.
Алексей Пурин. Седьмая книга. — СПб.: Издательско-полиграфическая компания ЦОСТА», 2017.
Композиционно «Седьмая книга» напоминает монетку. На аверсе (первое стихотворение) Аполлон, на реверсе (последнее стихотворение) щ то ли снова сребролукий покровитель искусств, то ли сатир Марсий уже не разберешь.
Восемь лет спустя
Андрей Рубанов. Патриот. — М.: ACT; Редакция Елены Шубиной, 2017.
Андрей Рубанов — фигура разносторонняя. Сценарист обсуждаемого, почти скан- Идального фильма «Викинг». Автор реалистических романов о новой России и но- вых людях, рожденных в СССР, в 1990-е годы пробившихся в верхушку новообразованного миддл-класса (не будем множить газетные штампы и называть их «новыми русскими»). Присутствует в его библиографии и фантастика. В разные годы книги Рубанова выходили в финалы ведущих российских литературных премий. Роман «Патриот», на котором мы сегодня сосредоточим внимание, попал в короткий список «Национального бестселлера» и «Большой книги».
Евгений Ермолин. (Дружба народов, № 6, 2017)
Все это было про стихи, и наш сюжет выглядел приблизительно так: критика разводит руками, но делает это не без изящества. Теперь, наконец, проза и реликтовая ««большая статья» с «проблемным» названием. Если в двух словах, критик Евгений Ермолин пытается понять, что происходит с русскоязычной литературой за пределами метрополии. Он полагает, что с распадом единого литературного пространства и с «разрушением старой идентичности» писатели как бы «потерялись», сбились с пути (тут еще характерный драматический эпиграф из «Капитанской дочки» про «барин-бёда-буран»).
В 14 лет я (профессиональный спортсмен) начал писать стихи. И стал очень много читать. У отца были все подшивки журнала «Юность». Этот замечательный журнал, собственно, и сформировал меня. О других периодических литературных изданиях я тогда даже и не знал. Мне вполне хватало «Юности». Я читал взахлеб Аксенова и Гладилина, Амлинского и Ахмадулину, Вознесенского и Евтушенко, Ве- гина и Бек...
Я боготворил этих авторов и, разумеется, к журналу относился с высочайшим пиететом.
Анастасия Ивановна Цветаева рассказывала (со слов К.В. Ковальджи):
— Построил нас начальник колымской зоны в 1941 году и говорит: «Бабоньки, там, на материке, идет война, а вы у меня здесь в безопасности, как в сберкассе».
Читаю переписку Георгия Иванова, Одоевцевой и Гуля. Самое жуткое читать, как прозаик и главный редактор журнала Гуль дает советы великому поэту Иванову... Предлагает улучшить стихотворение...
БИРЮКОВ
Когда мне было семнадцать лет, т.е. более тридцати пяти лет назад, поэт Сергей Бирюков, который почему-то решил, что у меня есть литературные способности, отнес мои стихи в газету «Народный учитель» Тамбовского педагогического института. Их там напечатали. Но под псевдонимом — я решил подписаться загадочным именем Евгений Ис. Прочитав газету, мои утонченные и проницательные инязов- ские однокурсницы сказали, что эти стихи похожи на меня. Я отнекивался. Но все- таки думал, что рано или поздно, когда я начну писать получше, буду печататься под собственным именем. И тогда ко мне придет слава.
1990 год. Бахыт Кенжеев говорит мне: «Обрати внимание, в Саратове появиг лась очень интересная поэтесса — Светлана Кекова. Напечатай ее у себя в газете “Семья”, у вас ведь тираж 5 миллионов. Света будет счастлива!».
Я как-то по глупости пропустил мимо ушей.
РУДНЕВА (ФЕЙПЕЛЬМАН). СМ ЕЛЯ КОВ
В ранней молодости я работал научным сотрудником в музее Николая Островского. И по роду службы часто встречался со многими писателями, деятелями культуры. В частности, с Любовью Саввишной Рудневой (Фейгельман), которую воспел Ярослав Смеляков в своем знаменитом стихотворении.
И вот как-то раз я спросил Любовь Саввишну: «А как вы относитесь к этому стихотворению Смелякова?».
Она посмотрела на меня непривычно сердито.
Последний раз они встретились в Москве на вечере «Литературной газеты» «Автограф», проходившем в кино-концертном зале «Октябрь». Это было 12 ноября 1994 года. (Первое и последнее выступления Чичибабина состоялись именно в этом зале.) Из приглашенных участников вечера он был один не москвич. Выступали: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Рейн, Искандер, Поженян, Жигулин и другие известные поэты.
Они существовали и творили. Не знаю, дошла ли до Евтушенко эпиграмма Чичиба- бина (на него и А. Вознесенского), но, как говорится, зла на Б.А. он не держал, по крайней мере ни в чем это не проявилось. Помню, что несколько раз он присылал по почте листочки с ужасно неразборчивым почерком, и было досадно, что прочесть их основательно так и не смогли. Я сомневалась, надо Ли давал» в этих воспоминаниях текст эпиграммы, и все-таки посчитала, что так будет правильнее:
Вместо «Бог есть любовь» — Бог есть ненависть.
Вместо «Кто не со Мной, тот против Меня» — «кто не с нами тот против нас».
Вместо «будут последние первыми (в Царстве Небесном)» — «кто был ничем, тот станет всем» (в пролетарском раю).
Вместо Библии — «Капитал».
Вместо икон — портреты вождей. Портреты Ленина, Сталина, Маркса в «театре Платонова» у саратовцев — внятная подмена.
Вместо христианского идеала соборности — социалистический идеал, с которым равенство возможно только по степени обезлички, снижения, бедности и безграмотности.
Прошка Дванов, приводя в Чевенгур пролетариев и «прочих», оставлял их где-то во внесценическом пространстве. На сцену, в полуразрушенный храм, где, собственно, осуществляются действия новых благодетелей человечества, вводил «прочих» Старик. Словно бы Хоз, вечный странник, обещавший вернуться, сделал это. Лет ему поболе, чем 101 год Хоза. Длинная, ровная седая борода, рубаха-балахон-хитон в пол, высокий посох, степенность шага. Значительность. Несмотря на принадлежность к босякам — «прочим», которые в спектакле будут покраше самых закоренелых пролетариев. Он — их поводырь. Зрячий среди слепцов. Библейский пророк? Моисей? Ной? Бледный праведник, во всяком случае. Он замирал в раме храмовых ворот, трижды широко крестился и только после входил в сакральное пространство, загаженное ревкомом. За Стариком валом наваливались сюда «прочие».
Четкая визуальная композиция, думаю, отсылала зрителей к смыслу «Сикстинской Мадонны». Сюжет «мать-сын- отец-Бог», опираясь на символику Рафаэлевой Мадонны, вырастал из ситуации «ада-рая». Женщина, советская хозяйка, зная, что ждет ее сына, отдает его на муки и смерть ради того, чтобы спасти колхоз. Смысл инвер- сируется, переворачивается. Жертва ради победы смертоносной власти? Потому Хоз делает вывод: «Понять все можно, сирота моя, а спастись некуда».
В пастушьей артели будут стрелять, душить, убивать. Откроется искушение людоедством.
Вот колхозник в возрасте Филипп Вершков говорит о голодном народе: «Они друг друга грызут, это хуже слез. Народ от голода никогда не плачет, он впивается сам в себя и помирает от злобы». Вершкову принадлежит еще одно откровение. Хоз спрашивает Филю, за колхоз он, то есть за социализм, или напротив? В ответ зрители слышали: «Я за него <...> и напротив. Я считаю одинаково: что социализм, что — нет его. Это ж все несерьезно <...> одна распсиховка людей». Это приговор советской власти — и приговор самому Вершкову.
