Культура.

Мое обращение к началу средней школы не­вольно всколыхнуло в памяти чувство рази­тельного отличия ее от школы начальной, которое было похоже на революцию детского сознания. Вспоминая об этом теперь, понимаю: как бы ни слабо был связан ученик с первым учителем, как бы ни велик был класс, какие бы отношения у них ни складывались, пятиклассник ведь переходит от одного типа педагогического процесса к другому, от учительского одноголосия к полифонизму, ког­да театр «одного актера» сменяет целая их труппа. А если прав Д. Писарев, что в воспитании все дело в том, кто воспитатель, то как может не совершить переворота эта огромная перемена в повседнев­ной жизни растущего человека?

Не мудрено, что я, во-первых, ощутила какое-то облегчение, освободившись от абсолютизма в оценках и суждениях, от привычной монополии на правду со стороны нашей единственной учитель­ницы первых четырех лет. Если я еще не понимала

этого, то хорошо чувствовала. А главное, во-вто­рых, с трепетом и замиранием сердца ждала я но­вых своих наставников и сразу же была заинтриго­вана их разными характерами, темпераментами, разным возрастом, уровнем требовательности, умением выслушать и понять. Даже смешно вспомнить, как жадно душа моя ждала нового! В первое время сам перечень учебных предметов для меня звучал как музыка. А перспектива узнать больше, подробнее, точнее, познакомиться с таин­ственными науками, названия которых так интри­говали на новеньких учебниках, радовала меня сразу по двум причинам. Не только из-за этого сла­достного предвкушения новой пищи для ума, но и как будущее близкое знакомство с новыми учите­лями, которые казались тоже необычайно загадоч­ными, какими-то жителями другой планеты!

И вот это двойное и параллельное чудо узнава­ния началось...

Замечательно, что классным руководителем у нас оказалась самая главная в те времена учи­тельница, то есть по русскому языку и литературе. Это была Прасковья Петровна Горюн - молодой, но далеко не начинающий педагог после, кажется, Харьковского учительского института. Мое восхи­щение ею в первый день было так велико, что да­же мой брат через много лет однажды при случае напомнил мне о нем! Я взахлеб рассказывала до­ма о том, как она знакомилась с классом. У нее бы­ли вопросы к нам, девчонкам, совсем не такие, как у Анны Яковлевны. Разумеется, сейчас в памяти не все они, но эти уж помню точно: Не жаль ли, что кончились каникулы? Где вы их провели и с кем? Сумел ли кто-то из вас побывать и в другой стра­не? И даже сразу в нескольких странах? Кого же благодарить за чудесные путешествия по миру? А может быть, и во времени?

Она вела себя тогда совсем не как учительница, а как будто действительно сочувствовала нам, что кончилась наша чудесная летняя свобода, впере­ди - серьезные будни. Почти на каждый ее вопрос поднимался лес рук, а она только радостно ждала ответов, запоминала имена и просила простить, что сегодня не может всех дослушать до конца. Помню, как все замолчали в замешательстве, ког­да она предположила, что кто-то на каникулах ез­дил за границу, но когда она сказала про «несколь­ко стран», руку подняла... одна я, догадавшись, что речь идет о книгах, и назвала почему-то морские путешествия на фрегате «Паллада» Гончарова и крейсере «Забияка» Станюковича. Это было пер­вый раз, когда о книгах - разных, совсем не по программе - вспоминали, их кратко характеризо­вали и даже говорили об авторах! Тогда же для се­бя я выяснила, что большинство класса много и с удовольствием читало пионерские повести, но не давало труда себе запоминать их автора (то, что у нас дома было, конечно, само собой разумею­щимся). И Прасковья Петровна, к удовлетворению моих родителей, весь класс пожурила: «Это очень обидно писателям, что вам все равно, кто там из них писал о Ване Солнцеве, а кто о Томе Сойере. Ведь это они придумывают своего героя, дают ему имя, дарят ему друзей. Не знать авторов - очень и очень стыдно!» Еще помню, что в тот день я взя­ла себе на заметку жюльверновского «Пятнадца­тилетнего капитана», который уже был знаком на­шей Рите Довгаль, а как же это я. все еще не чи­тала, упустила книгу с таким завлекательным, многообещающим заглавием!

Действительно, наша первая встреча с Прас­ковьей Петровной была просто волшебной, да и первые уроки всех нас настроили на доверитель­ность с классным руководителем, на благостное и мирное погружение в заманчивый мир книги с таким легким, все понимающим учителем, насто­ящей голубицей.

Но. не тут-то было. Очень скоро мы почувство­вали, что попались на удочку в очень цепкие руки человека железной хватки, на уроке которого нель­зя и пикнуть. Если бы какая-нибудь сумасшедшая муха и залетела бы в класс, то она бы точно сложи­ла крылышки под взглядом ее огромных черных глаз с буравчиками, которые вонзались в наруши­теля учебного режима с такой выразительностью, что душа замирала и спускалась куда-то туда, явно ниже дрожащих коленок. Все требования нашей учительницы должны были исполняться беспре­кословно, каждая из нас должна была подчиняться ее воле, ни на секунду не расслабляясь. Любые разговоры - прекратить, посторонние книги - уб­рать, письменные домашние задания на следую­щий день по другим предметам - это «невероятное безобразие, и я его прекращу, будьте уверены!» Помню, один раз я не вовремя улыбнулась какому- то шепоту моей соседки, и мое безмолвное учас­тие в диалоге, да еще и во время объяснения, заметила и пронзила многообещающим взглядом Прасковья Петровна! Ничего не сказав, она дней десять карала меня тем, что намеренно смотрела мимо меня и вообще не разговаривала со мной! Она «вспомнила» обо мне только после диктанта, в котором одна я не наделала ошибок. А если бы не это, то у нее хватило бы характера помнить мою ви­ну еще и еще. Позже, уже в 6 классе, она меня та­ким же образом наказала чуть ли не на учебную четверть, но это уже было безвинно: просто я не должна была задумываться и тем более оспари­вать частеречную принадлежность слов «другой» и «тысяча» (небольшие ее не столько практические, сколько теоретические огрехи сейчас объясняю себе неполным высшим образованием). При та­кой-то дисциплине и обязательных требованиях не только писать четко и красиво (сама она была ред­ким каллиграфом даже мелом на доске), но и грам­матически осознанно, не мудрено, что наш класс всегда разительно отличался от трех параллель­ных на всех общешкольных контрольных и конт­рольных из гороно. В числе методических находок Прасковьи Петровны еще в студенческие годы я в полной мере оценила самую гениальную: она ни­когда не удовлетворялась ни одним синтаксичес­ким примером без стихотворного текста, причем обычно из классической поэзии Золотого, а то и Серебряного века, то есть из стихов Брюсова, Бло­ка и даже Есенина, Ахматовой, что тогда офици­ально не приветствовалось. (Как же я радовалась тому, что у папы всегда под рукой была большая двухтомная хрестоматия Ежова и Шамурина!). Те- перь-то понимаю, что это прививало эстетический вкус к слову, да еще и рождало здоровое соперни­чество в знании поэзии, не говоря о тренировке па­
мяти и грамматическом осознании пунктуации в стихе. Ко всему этому должна признаться, что пер­вое профессиональное художественное чтение ли­рики я слышала именно от нее. Так, и сейчас как будто слышу пейзажную зарисовку И. Никитина «Утро» в ее очень тихом и задушевном исполнении, ведь оно само по себе знаменовало шаг в эстети­ческом воспитании нашего класса. Прасковья Пет­ровна добилась того, что, несмотря на ее свирепо­жесткий характер (лет через пятнадцать я имела счастливую возможность узнать от нее, сколько при этом было актерской игры в «маске Бабы Яги», как она определила), весь наш класс не только лю­бил уроки русского языка, но и был чуть ли не сплошь грамотным.