Я задержала взгляд на скелете — и начала понимать, что, если подойти к нему поближе, появляется какой-то запах. Теплый и едва уловимый, отнюдь не отталкивающий, он словно бы просачивался сквозь кости, как будто то, что их почистили, освободило его из долгого заточения. Это был запах чего-то такого, чего-то, что напоминало мне о далеком прошлом, о первых днях в начальной школе. Позвонки на ощупь были шероховатыми, не совсем холодными и как будто сделанными из воска.
Мы помолчали.
Я кивнула. Скелет, казалось, источал свечение — отблеск девятнадцатого столетия. Можно было представить себе, какого оттенка был свет наполненной китовым маслом лампы, освещавшей угол какой-нибудь викторианской улицы.
* * *
Гордон был йоркширец; он много времени провел в Норвегии, работал в службе охраны окружающей среды и увлекся костями, о чем вскоре мне рассказал. Это была его специальность. Палеонтология. “Кость — моя страсть, это такой прекрасный материал, такой чудесный материал...”
Мы с ним были примерно одних лет — под пятьдесят; он был одет во все черное: черные джинсы, черную футболку, черную шапочку, защищавшую голову от грязи. Я не знала, действительно ли он и его коллеги обрадовались посетительнице, но работали они по графику и были так любезны, что приняли меня на пару дней в свой круг.
Мы оставили настоящего кита висеть в его освещенной солнцем нише и спустились вниз. Пространство радом с окном было разделено на секции и временно превращено в мастерскую, лабораторию “Hval Konservering” , через которую мы прошли, прежде чем оказаться в самом Валсалене.
Лишенный естественного освещения, осажденный командой защитников окружающей среды, зал казался еще более мрачным и таинственным, чем раньше. В нем ощущалась мимолетность, какая исходит от театральных декораций. Стеклянные витрины были закрыты листами фанеры, свет ламп под сводчатыми потолками рассеивался, скользя по перекладинам строительных лесов и превращая китов в пугающие тени на стенах. На высоте примерно пятнадцати футов от пола находилась металлическая платформа, подведенная под первые три скелета. Оттуда раздавались голоса, музыка, гудение пылесоса, который то включали, то выключали.
Мы прошли мимо гигантской акулы: она была завернута в чехол и втиснута в какое-то углубление, так что напоминала ракету в пусковой установке. Потом Гордон подвел меня к другой лестнице, по которой можно было через люк выбраться на верхнюю платформу. Платформа была сделана из металлических панелей и проходила под тремя самыми крупными усатыми китами, теми, что поближе ко входу, затем вплотную к сейвалу и горбачу и, наконец, подбиралась к гигантским челюстям самого синего кита, слегка задевая их краем. И вокруг была еще целая толпа тех, до кого дело пока не дошло. В свое время, по мере продвижения работ, платформа будет перемещаться в западном направлении, и неспешный прибой чистоты омоет и пропитает насквозь прочих китов.
Настоящий кит в своей нише воплощал собой сияющий пункт назначения, ослепительное “после” в колоссальном “до и после”-ребусе. Пока же подняться по этой лестнице — означало забраться на чудной склад тряпья и костей, вскарабкаться по бобовому стеблю в царство грязи. С пола не было видно, насколько много пыли и жира скопилось на верхних частях костей. Затем, что снизу представлялось китовой мощью, оказывается, скрывалась бесконечная усталость. Но они работали над этим. Зина Филь и Мариэль Берг, молодые женщины из Дании и Швеции, соответственно, стояли по обе стороны от грудной клетки сейвала, точно грумы, ухаживающие за лошадью; у каждой был набор инструментов, а между ними стоял пылесос. Зина сняла маску, чтобы со мной поздороваться. Как и Мариэль, она была в рабочей форме. Ее светлые волосы были собраны на затылке, а из кармана комбинезона торчала зубная щетка, что вызвало у меня улыбку.
Только не говорите мне, что вы чистите кита зубной щеткой...
Это очень серьезный инструмент! — рассмеялась она.
Зубная щетка!
Зубочистка!
Ватные палочки!
Мы пробовали сухой лед и лазер, но все это не сработало, так что мы вернулись к бытовой химии. Аммиаку и этанолу, и щетке, и воде, и губке...
У меня было два дня. Зина одолжила мне комбинезон со специальными мягкими коленками и предоставила возможность поползать среди китовых скелетов. Иногда мы болтали, пока они работали, а иногда я бродила сама по себе в музейном полумраке. Время от времени они показывали мне разные интересные вещи — например, когда разговор зашел о китовом усе, этом средоточии жизненной силы усатых китов, Гордон спросил, доводилось ли мне когда-нибудь видеть китовый ус. Если не считать материала, из которого был сделан старинный корсет моей бабушки, не доводилось — и тогда Гордон отправился на склад и вернулся с чем-то похожим на кусок покрышки, тот самый, который вы увидите на обочине магистрали, если у грузовика вдруг лопнет колесо. Этот кусок состоял из того же вещества, из которого состоят наши ногти, и был таким жестким, что по нему можно было постучать, но, когда кит живой и его пасть то и дело раскрывается в воде, ус — мягкий и потертый в тех местах, где китовый язык его облизывает.
Если постоять вот так на площадке в компании всех этих китов, то начинаешь подмечать различия в строении их тел, чувствовать их сущность. Как если бы ты мог составить себе представление — по одним только скелетам, свисающим на цепях, — об особенностях характеров, которыми они обладали при жизни. Думаю, такие рассуждения — своего рода френология, и, быть может, в этом нет никакого смысла, но мне кажется, что сейвал в своем кругу слыл натурой утонченной. Женственный — назвала его Зина, проводя губкой по изящным продолговатым ребрам. Грациозный — это было определение Гордона. Ребра сейвала были тонкими, гораздо тоньёше, чем ребра синего кита, и, конечно, в разы более стройными, чем ребра горбача. Нижние ребра были расставлены широко и, как бы странно это ни прозвучало, когда речь идет о ките, выглядели как-то по-паучьи: они будто колыхались на ветру, если кто-нибудь проходил мимо.
Висевший рядом с сейвалом горбач был скорее воплощением веселости. Толстый — и грязный. В жизни горбачи обладают ярким характером. Они подплывают к поверхности воды и выныривают, чтобы пошпионить за тем, что делается в верхнем мире, а потом встать в полный рост и поаплодировать плавниками, и для этого кости всегда должны быть готовы к огромной нагрузке, а особенно крепкими следует быть лопаткам. Горбач выглядит особенно чумазым, но вот подходит его черед выкупаться. “О, это быстро, — говорят мне. — А потом примемся за синего”. Пока горбач ждал своей очереди, он стал весьма удобной “объездной дорогой”, если можно так выразиться. Чтобы обойтись без надоедливых люков и лестниц, перебираясь с одной площадки на другую, работники проползали между ребрами кита, чтобы попасть в его грудную клетку, а потом вылезали из живота и преспокойно шли дальше.
Мне не раз приходилось слышать, что Валсален окружен какой-то тайной. Осталось очень мало записей (если вообще остались) о том, как киты оказались в Бергене, или о том, какой обработке подверглись их кости, как были перенесены по лестнице (видимо — по частям), если их и в самом деле тащили по ступенькам, или о том, как их подняли к потолку и приковали цепями.
Загадка! Гордон поделился со мной одним своим умозаключением, с которым я неохотно, но согласилась. Это произошло как раз в ту минуту, когда я восхищалась, каким сияющим стал бедный настоящий кит. Он сказал:
Я люблю кости, но знаешь, что еще я люблю? Вот эти самые цепи.
В самом деле?
Да. Мне нравится то, что сделано из металла. Ископаемый металл, особенно железо. И эти цепи — ты только взгляни на них! Они — часть целого, как будто киты — это скованные гиганты. Все это сделано вручную — выковано вручную! Мы почти ничего не знаем о том, как появились здесь эти киты, но нам точно известно, что в этих местах жил превосходный кузнец. А гвозди видишь? Каждый гвоздик, который крепит кости друг к другу, тоже сделан вручную. Сейчас бы нам это было не под силу. С моей точки зрения, Валсален — это памятник китам, единственный памятник; но это также и завещание людей, которые трудились здесь в былые годы.
Я понимала, что Гордон имеет в виду: сейчас над экспонатами воцарилась тишина вечности, но каждый из них представлял собой итог колоссального труда, тоже полного опасностей, и некогда вокруг плясал огонь, клубился пар, лязгал кузнечный молот. Валсален не был особенно большим. Втиснутый в него синий кит чем-то напоминал корабль, который в популярной головоломке невесть как оказывается в бутылке. И все же во всех этих гвоздях и болтах мне по-прежнему чудилось нечто франкенштейновское.
Что же касается того, как киты попали в музей, несмотря на то что сведений об этом было очень мало, кое-какие предположения сделать было можно. Терье говорил, что на бирках, привязанных к одному или двум китам, значились 1867 и 1879 годы — страшные годы для китовых хроник, — и было указано место, Финнмарк; даты совпадали со временем изобретения гарпуна с взрывающимся наконечником и строительства в этих местах китобойной станции. До того как был совершен этот рывок в развитии человечества, финвалы были слишком быстры, чтобы их можно было настигнуть. Прочие же могли сами выброситься на берег. Такое тоже случается.
Были киты убиты охотниками или погибли по не завися-
заковыристый вопрос: как и где они были выпотрошены, как и где с костей было срезано мясо, так, чтобы киты превратились в скелеты. В нашем распоряжении была только одна фотография, на которой был запечатлен маленький кит, погруженный в повозку, которая стояла на улице перед музеем. Скорее всего, это было там, в садах, которые окружают музей и в которых есть такие прелестные пруды с кувшинками.
Как бы ты с этим справился?
Мы стояли перед сейвалом, рассредоточившись по всей его пятидесятиметровой длине, — трое служителей чистоты, вооруженных швабрами и щетками и полностью сосредоточившихся на своей задаче. Гордон кивнул в сторону горбача.
Что ж, вот в этом, мне кажется, есть нечто... археологическое. Я хочу сказать, что, по-моему, он был выкопан из земли. Мы могли бы провести анализ; на нем должны быть остатки корней и почвы, следы бактерий. Что касается остальных... Некоторых могли сварить.
В огромном баке?
Да, такой бак строился специально. Срежь большую часть мяса, затем свари остальное. А там уж затаскивай внутрь и неси прямо сюда.
Позже, за чаем, я спросила у них, как они воспринимают китов, над которыми трудятся, — как живых существ или
неживые объекты. Как живых существ, ответили они. Все они разделяли это мнение. Время от времени до меня доносились слова “преступление”, “бойня”, и “холокост”, и “позор”.
* * *
Конечно, называя себя “окруженными ореолом славы домохозяйками”, защитники окружающей среды кривили душой. Каково это? Каково на протяжении двадцати четырех часов чистить китовые скелеты, которые 130 лет висели под потолком? Это будет похуже, чем генеральная уборка в ванной комнате.
“Сначала ты их оцениваешь. Смотришь, какие есть проблемы, повреждения — ищешь все, что требует ремонта. Изучаешь, что и как чинили до тебя, и прикидываешь, можно ли сделать это более душевно. Полностью все отчищаешь. Опять смотришь. Ремонтируешь все, что нуждается в починке”.
Их работа требует знаний по органической химии; например, они были уверены, что в прежние времена гипс нередко покрывали краской, содержащей свинец, — соответственно, они знали, что эту проблему нужно как-то решить. Еще она требует такого чувства материала, каким обладают обычно только ремесленники, и понимания того, какими свойствами эти материалы обладают, как реагируют на различные условия, как разрушаются, как на них воздействует воздух и соседство друг с другом. Они употребляют слово “душевный” в сочетании со словом “ремонт”. Будущее беспокоит их с той точки зрения, что их задача — доставить туда экспонаты в целости и сохранности. Душевность и забота о будущем — и все это в окружении огромных мертвых китов.
Но в своей работе им доводится иметь дело не только с костями. Как-то раз Зина отправилась в короткую командировку за пределы зала, чтобы дать какие-то рекомендации по поводу начавшего крошиться каменного льва.
Мне понятно, в чем состоит прелесть такой работы. Почти как следователи, они должны в точности восстановить прошлое — и при этом сделать это ради будущего. Наше право счесть те или иные вещи достойными того, чтобы их сохранить, как будто превращает нас в судий по отношению к огромному множеству судеб. Сейчас в мире насчитывается 4000 живых китов. К тому времени, как в 1960 году был введен мораторий и киты стали неприкосновенными, на наших руках уже была кровь 350-ти тысяч.
* * *
На следующее утро я застала Гордона в мастерской, в лаборатории “Hval Konservering”. Он был занят тем, что растирал
кусок пробки напильником для металла. Затем пересыпал пробочную пыль в небольшой котелок. На столе были разложены предметы, словно из набора для игры в “Зарницу”: компас, металлическая губка, линейка и разломанное на две части китовое ребро длиной примерно в четыре фута.
Он сказал:
Я пытаюсь изготовить оптимальный состав, чтобы привести в порядок эту кость.
Ты делаешь что-то вроде шпаклевки?
Но шпаклевка здесь не годится: она содержит кальций, и поэтому ее нельзя использовать в работе с костью. Тот, кто будет заниматься этим ребром в будущем, должен иметь возможность на гистологическом уровне определить, где сама кость, а где то, чем ее склеивали.
Затем он смешал в котелке приготовленную пробковую пыль с клеем, который называется паралоид. Если клей окажется достаточно сильным и при этом достаточно жидким, Гордон сделает его столько, чтобы можно было восстановить ребро целиком.
С этими костями ведется какая-то научная работа, не так ли? Д-р Хафтхаммер упоминала об этом.
Я заметила, что в челюсти сейвала недавно просверлили отверстие, похожее на выемку, которая остается в почищенном яблоке.
Наверное, они хотят извлечь образцы ДНК кита, жившего до “бутылочного горлышка”. Если они сравнят их с ДНК современных китов, то смогут сделать выводы о том, насколько сократился генофонд.
“Бутылочное горлышко” — это биологический термин, этот термин описывает ситуацию, при которой из-за той или иной катастрофы погибает так много представителей вида, что вся надежда на существование его в будущем возлагается лишь на несколько выживших пар, способных к размножению. Если они выжили вообще.
Он помешал свое зелье деревянной ложечкой.
— Ты думаешь, популяция китов когда-нибудь восстановится?
Может быть, это глупый вопрос. Ведь киты нуждаются в чистом, спокойном, холодном океане, полном пищи, а не только друг в друге. Но ведь надежда на глупые ответы умирает последней. Например, на такой: “Да, конечно, все с ними будет хорошо. И вообще — все рано или поздно будет хорошо”.
— Что ж, может быть, это прозвучит нескромно, но не так уж они нас и огорчают.
Гордон поставил перед собой свою смесь из пробки и клея.
Какого терпения требует эта работа...
Как и все, что делается во имя сохранения.
* * *
Я обнаружила, что если сидеть под громадной челюстью синего кита, как под навесом, то можно видеть все, что творится в зале, не трогаясь при этом с места. Но челюсть синего кита и его костяное нёбо обладали своим собственным очарованием. Сколько же следов былых усовершенствований и вмешательств хранил кров китовой пасти, побуревший от времени и слишком высокий, чтобы до него можно было дотянуться! Целая батарея металлических кнопок, которыми отмечено место, где располагался ус, — изначально ус имелся, и эти самые кнопки удерживали его в нужном положении, но потом в нем начали разводиться насекомые, и тогда его пришлось убрать. Проводки, стягивающие вместе обломки костей, гвоздики, мазки гипса, деревянные шины. Я попыталась разделить восхищение, с которым Гордон говорил о ремесленниках, но ведь там, где при жизни располагались гибкие сухожилия, мышцы и хрящи, теперь был металл; некогда принадлежавшая океану миссия удерживать на весу массу китового тела, теперь передоверена цепям и штангам. Никто не заходил так далеко, чтобы вырезать где-нибудь свои инициалы, но было такое чувство — обычно оно возникает при виде очень старых деревьев, — что каждому, кто имел дело с этими скелетами, был брошен вызов, и каждый должен был оставить после себя какой-то знак.
Дважды или трижды за время своего пребывания я сидела под челюстью синего кита и даже внутри его грудной клетки, на толстых прутьях его ребер, которые опускались по бокам от меня, как решетка. К таким размерам нужно привыкнуть, хотя бы для того, чтобы просто откликаться на реплики окружающих. Сидеть внутри грудной клетки живого существа — это словно оказаться в очень странном такси, застрявшем в пробке. Но вы можете проделать нечто вроде мысленного эксперимента. Сидя внутри синего кита, обернитесь назад и проследуйте взглядом вдоль всего позвоночника, как бы прогуливаясь над залом и лишь слегка меняя траекторию движения, прохаживаясь между другими китами, на расстоянии нескольких ярдов друг от друга свисающими с потолка на своих цепях и штангах, пока, наконец, не доберетесь до противоположного конца. Там, разумеется, наступит очередь хвоста, чья ширина сравнима с шириной хвоста небольшого самолета. Невзирая на размеры, вы можете запросто поднять Себе самооценку, вообразив, что это ваше собственное тело, и это тело плывет по океану. И постепенно вы сможете представить себе, на что похоже это ощущение: быть синим китом.
Я сидела там, пока другие работали, и, по своему обыкновению, мечтала о том, что было бы, умей я рисовать. Я бы запечатлела величественные скульптурные формы и тени, что склонялись надо мной и брали меня в кольцо, точеные очертания вершащегося кругом “кольцевания” позвонков. Мои рисунки были бы подобны картинам художников-баталистов, в особенности картинам Мьюирхеда Бона, чье имя так соответствует моему нынешнему окружению[1]: на них люди, вскарабкавшись на мостики, хлопочут вокруг фюзеляжей, которые во много раз превосходят их размерами. Разумеется, здесь все это имело меньший масштаб, но наблюдение за командой защитников среды, которые взбирались вверх или ползали на коленях, в спецодежде и масках, суетясь вокруг китовых остовов, наводило на такие мысли.
В разгар второго дня я тоже притаилась в грудной клетке синего кита. Мариэль и Зина были на своих местах, у сейвала, когда Гордон, освободившийся после заседания, поднялся по лестнице и направился мимо меня, — но тут что-то привлекло его внимание.
Смотри, тут трещина, — сказал он, зашел в китовое нутро и провел рукой по ребру с левой стороны. На две трети своей длины от этого места ребро утолщалось, а внизу снова становилось тонким. — Вот здесь оно сломалось, а потом срослось.
Интересно, из-за чего так получилось?
Кто знает. Может, у китов вышла ссора. Может, кит врезался в корабль.
Ведь чтобы у кита сломалось ребро, нужен сильный удар, верно? — спросила я. — Я имею в виду, под всем этим жиром.
Да, что-то вроде взрывной волны. И потом, посмотри на этот бок — видишь царапины на ребре? С этого кита срезали жир...
* * *
Конечно, просто глазеть на других и задавать вопросы становилось нелепым. Работа по дому? Это мне по зубам! Голоса Мариэль и Зины были приглушены масками — на них все еще
была защитная одежда для работы с аммиаком, и они по-прежнему были заняты сейвалом. Я окликнула их.
Могу чем-нибудь помочь?
Мы думали, ты никогда не спросишь! Давай бери маску!
Я проползла между ребрами горбача и застала Мариэль сидящей под позвоночником с ребром сейвала на коленях. Они открутили какой-то болт, чтобы было удобнее чистить. Другое ребро лежало здесь же в ожидании, когда им займутся. Поэтому я уселась рядом, скрестив ноги и точно так же положив на колени сейвалье ребро — искривленный и отточенный фрагмент эволюционного процесса, с заостренным изгибом на одном конце и шишкастым уплотнением на другом. Мариэль показала мне, что делать. “Прежде всего, вы опрыскиваете ребро аммиаком из пластиковой бутылки, затем берете щетку наподобие той, которую используете для мытья посуды, и втираете аммиак в ребро, покрывая им всю поверхность. Затем проводите по ребру губкой, и в один миг темный слой грязи исчезает. Приятное занятие”.
Мариэль, с собранными на затылке рыжими волосами, — с одним ребром; я — с другим. Зина на другом конце кита то включает, то выключает пылесос и водит им вдоль позвоночника.
Наступило затишье середины дня. Говорили мы мало. Мариэль писала в университете магистерскую диссертацию об этой коллекции. Она внимательно изучила старые музейные архивы и журналы, пытаясь связать воедино факты об истории Валсалена. Днем она чистила кости, а по вечерам собирала сведения о том, как они здесь оказались.
— Они ведь на норвежском языке, эти записи?
— Да, но я могу прочесть все, кроме нескольких слов.
Ей доводилось работать в музеях Лондона, и она рассказала мне о работе своей мечты: отправиться в Арктику помогать следить за сохранностью хижины Скотта.
Я думаю, нас можно было принять за горничных, чистящих серебро в каком-нибудь особняке, если бы мы не находились в окружении китов. Захватывающая работа! Мы работали над неподатливыми частями ребер и, действительно использовали зубочистки, чтобы выскрести остатки затвердевших экскрементов грызунов. На очереди был горбач, а потом и синий кит. Синий кит в ожидании благосклонности зубочистки! Вот когда они получат все, что мы можем им дать. Полный спектр оттенков человеческого внимания: от взрывающегося наконечника гарпуна и лопаты для срезания жира до мягкой губки и зубочистки.
Гордон поднялся по лестнице и заявил, что доволен своим воскрешающим пробочным клеем. Он достаточно сильный и
достаточно жидкий, для того чтобы заполнить трещины в сломанном китовом правом ребре.
Молодые женские голоса и чирканье щеток. Отстраненное соседство китов.
Ты когда-нибудь видела кита? — спросила я у Мариэль. — Живого?
Нет! Никто из нас не видел. Мы недавно об этом говорили. А стоило бы, ведь здесь мы проводим с ними целые дни напролет...
У вас есть к ним какое-то особое чувство? Вы их понимаете? Разные виды, разные характеры...
Мне бы очень хотелось увидеть кита...
Мы должны сделать это вместе! — воскликнула Зина. — Это будет китовый тимбилдинг!
Да, обязательно! — сказала я. — В самом деле, найдите способ. Конечно, все, что вы видите, — это дыхало, спина, плавник или хвост. Но ведь все это ради единого целого...
Я наблюдала за тем, как она переворачивает ребро рукой в перчатке, оценивает его.
А ведь и вправду здорово.
В том что происходит с отчищенными костями, есть какая-то древняя магия, нечто старинное, сказочное. Быть может, даже нечто доисторическое. Все эти таинственные каменные пирамиды на вершинах курганов, сложенные из белых костей.
* * *
Конец ребра покоился на пенковой подушке, чтобы его не повредить. “Не прикасайтесь к животным!” Иногда мы противоречим сами себе.
Я нанесла на ребро еще немного аммиака и опять растерла его губкой. По всему залу целое сборище китов, огромных и потусторонних, ожидали, когда им будет оказан должный уход. Нет, н<е потусторонних. На самом деле, именно они и были на этой стороне мира, задолго до того, как здесь появились мы.
Я перевернула ребро и снова провела по нему губкой. Стыд и позор!
— Насколько чистым оно должно быть, Мариэль?
Совершенно непроизвольно я задала защитнику окружающей среды вопрос всех вопросов.
Она только улыбнулась в ответ.
Я нечасто вижусь со своим старшим братом Полом — от силы раза три в год. Живет он в Глинкоррвге — очень бедном, некогда шахтерском городке, которым завершается длинная односторонняя дорога, пересекающая одну из долин Южного Уэльса. В последний раз, когда я приезжал туда на пару дней, — это было весной 2016-го, — нас обоих охватило чтото вроде тоски по прошлому. Изучая карту в поисках какого-нибудь любопытного местечка, куда можно было бы съездить, мы наткнулись на интригующее название, буквы которого растянулись вдоль всего побережья, — Бойс-Вилл идж.
Бойс-Виллидж — это заброшенный лагерь выходного дня, который был основан в 1925 году и предназначен для мальчиков из шахтерских районов Уэльса. Построен он был на совесть. Несмотря на то что сейчас лагерь покинут и наполовину разрушен, он все равно производит большое впечатление. Массивная церковь с башней и сводчатым залом окружена множеством других построек: столовой, спортивной площадкой для баскетбола и тенниса, пустым, заросшим сорняками бассейном и многочисленными жилыми блоками; из окон, давно оставшихся без стекол, открывается вид на мирные луга. Это место очень мало напоминает обычный участок земли, предназначенный для недолгого досуга, — скорее оно похоже на крепость, возведенную целым племенем любителей спорта, или на поселение, которое постигла какая-то нежданная напасть, заставившая его жителей проснуться среди ночи и бросить все, спасаясь бегством.
Это место обладает очень мощной энергетикой — куда более сильной, чем во многих других заброшенных местах, где мне довелось побывать. Все эти разрушенные больницы, электростанции и шахты, конечно, волновали мое воображение — и все же это были рабочие помещения; люди приходили сюда не за тем, чтобы развлекаться, — здесь они чувствовали себя угнетенными, несвободными, чем-то вроде винтиков
[1] Имеется в виду английское слово “bone” — кость.
[1] Понятие “настоящий кит” не совсем корректно с точки зрения современной цитологии, поскольку под таким названием традиционно упоминаются сразу несколько видов китов. Тем не менее общей их чертеж — определившей и название — является то, что именно они являются источником китового жира. Соображения выгоды становились мерилом “правильности". "истинности" кита и превращали таких животных в желанную добычу. (Здкъ и даме - ярим.перев.)