• Какие невероятные формы, — сказала я, поглаживая ко­лючий отросток. — Словно плюмажи на шлемах. Словно леги­он римлян, марширующих мимо нас^[1].
• Не надо! — со смехом воскликнул Гордон. — А то я сей­час разойдусь! Я люблю кости.

Я задержала взгляд на скелете — и начала понимать, что, если подойти к нему поближе, появляется какой-то запах. Те­плый и едва уловимый, отнюдь не отталкивающий, он словно бы просачивался сквозь кости, как будто то, что их почисти­ли, освободило его из долгого заточения. Это был запах че­го-то такого, чего-то, что напоминало мне о далеком про­шлом, о первых днях в начальной школе. Позвонки на ощупь были шероховатыми, не совсем холодными и как будто сде­ланными из воска.

 

• Восковые карандаши! Вот что это за запах! Пухлые... “обрубки” — вот как мы их называли.
• Вполне возможно, что они были из китового жира, — за­метил Гордон. — Когда-то почти все делалось из него.

Мы помолчали.

• Ты знаешь, почему их называют “настоящими китами”, не так ли? — спросил он.

Я кивнула. Скелет, казалось, источал свечение — отблеск девятнадцатого столетия. Можно было представить себе, ка­кого оттенка был свет наполненной китовым маслом лампы, освещавшей угол какой-нибудь викторианской улицы.

• Да, — сказал он, — миллионы китов превратились в дым и копоть, и это все, что мы должны поведать о них миру.

* * *

Гордон был йоркширец; он много времени провел в Норве­гии, работал в службе охраны окружающей среды и увлекся костями, о чем вскоре мне рассказал. Это была его специаль­ность. Палеонтология. “Кость — моя страсть, это такой пре­красный материал, такой чудесный материал...”

Мы с ним были примерно одних лет — под пятьдесят; он был одет во все черное: черные джинсы, черную футболку, черную шапочку, защищавшую голову от грязи. Я не знала, действительно ли он и его коллеги обрадовались посетительнице, но работали они по графику и были так любезны, что приняли меня на пару дней в свой круг.

Мы оставили настоящего кита висеть в его освещенной солнцем нише и спустились вниз. Пространство радом с ок­ном было разделено на секции и временно превращено в мас­терскую, лабораторию “Hval Konservering” , через которую мы прошли, прежде чем оказаться в самом Валсалене.

Лишенный естественного освещения, осажденный коман­дой защитников окружающей среды, зал казался еще более мрачным и таинственным, чем раньше. В нем ощущалась мимо­летность, какая исходит от театральных декораций. Стеклян­ные витрины были закрыты листами фанеры, свет ламп под сводчатыми потолками рассеивался, скользя по перекладинам строительных лесов и превращая китов в пугающие тени на стенах. На высоте примерно пятнадцати футов от пола находи­лась металлическая платформа, подведенная под первые три скелета. Оттуда раздавались голоса, музыка, гудение пылесоса, который то включали, то выключали.

Мы прошли мимо гигантской акулы: она была завернута в чехол и втиснута в какое-то углубление, так что напоминала ра­кету в пусковой установке. Потом Гордон подвел меня к другой лестнице, по которой можно было через люк выбраться на верхнюю платформу. Платформа была сделана из металличе­ских панелей и проходила под тремя самыми крупными усаты­ми китами, теми, что поближе ко входу, затем вплотную к сей­валу и горбачу и, наконец, подбиралась к гигантским челюстям самого синего кита, слегка задевая их краем. И вокруг была еще целая толпа тех, до кого дело пока не дошло. В свое время, по мере продвижения работ, платформа будет перемещаться в западном направлении, и неспешный прибой чистоты омоет и пропитает насквозь прочих китов.

Настоящий кит в своей нише воплощал собой сияющий пункт назначения, ослепительное “после” в колоссальном “до и после”-ребусе. Пока же подняться по этой лестнице — означало забраться на чудной склад тряпья и костей, вскарабкаться по бобовому стеблю в царство грязи. С пола не было видно, на­сколько много пыли и жира скопилось на верхних частях кос­тей. Затем, что снизу представлялось китовой мощью, оказыва­ется, скрывалась бесконечная усталость. Но они работали над этим. Зина Филь и Мариэль Берг, молодые женщины из Дании и Швеции, соответственно, стояли по обе стороны от грудной клетки сейвала, точно грумы, ухаживающие за лошадью; у каждой был набор инструментов, а между ними стоял пылесос. Зи­на сняла маску, чтобы со мной поздороваться. Как и Мариэль, она была в рабочей форме. Ее светлые волосы были собраны на затылке, а из кармана комбинезона торчала зубная щетка, что вызвало у меня улыбку.

 Только не говорите мне, что вы чистите кита зубной щеткой...

 Это очень серьезный инструмент! — рассмеялась она.

 Зубная щетка!

 Зубочистка!

 Ватные палочки!

 Мы пробовали сухой лед и лазер, но все это не сработа­ло, так что мы вернулись к бытовой химии. Аммиаку и этано­лу, и щетке, и воде, и губке...

У меня было два дня. Зина одолжила мне комбинезон со специ­альными мягкими коленками и предоставила возможность по­ползать среди китовых скелетов. Иногда мы болтали, пока они работали, а иногда я бродила сама по себе в музейном полумра­ке. Время от времени они показывали мне разные интересные вещи — например, когда разговор зашел о китовом усе, этом средоточии жизненной силы усатых китов, Гордон спросил, доводилось ли мне когда-нибудь видеть китовый ус. Если не считать материала, из которого был сделан старинный корсет моей бабушки, не доводилось — и тогда Гордон отправился на склад и вернулся с чем-то похожим на кусок покрышки, тот са­мый, который вы увидите на обочине магистрали, если у грузо­вика вдруг лопнет колесо. Этот кусок состоял из того же веще­ства, из которого состоят наши ногти, и был таким жестким, что по нему можно было постучать, но, когда кит живой и его пасть то и дело раскрывается в воде, ус — мягкий и потертый в тех местах, где китовый язык его облизывает.

Если постоять вот так на площадке в компании всех этих китов, то начинаешь подмечать различия в строении их тел, чувствовать их сущность. Как если бы ты мог составить себе представление — по одним только скелетам, свисающим на цепях, — об особенностях характеров, которыми они облада­ли при жизни. Думаю, такие рассуждения — своего рода фре­нология, и, быть может, в этом нет никакого смысла, но мне кажется, что сейвал в своем кругу слыл натурой утонченной. Женственный — назвала его Зина, проводя губкой по изящ­ным продолговатым ребрам. Грациозный — это было опреде­ление Гордона. Ребра сейвала были тонкими, гораздо тоньёше, чем ребра синего кита, и, конечно, в разы более стройными, чем ребра горбача. Нижние ребра были расстав­лены широко и, как бы странно это ни прозвучало, когда речь идет о ките, выглядели как-то по-паучьи: они будто колыха­лись на ветру, если кто-нибудь проходил мимо.

Висевший рядом с сейвалом горбач был скорее воплоще­нием веселости. Толстый — и грязный. В жизни горбачи обла­дают ярким характером. Они подплывают к поверхности во­ды и выныривают, чтобы пошпионить за тем, что делается в верхнем мире, а потом встать в полный рост и поаплодиро­вать плавниками, и для этого кости всегда должны быть гото­вы к огромной нагрузке, а особенно крепкими следует быть лопаткам. Горбач выглядит особенно чумазым, но вот подхо­дит его черед выкупаться. “О, это быстро, — говорят мне. — А потом примемся за синего”. Пока горбач ждал своей очереди, он стал весьма удобной “объездной дорогой”, если можно так выразиться. Чтобы обойтись без надоедливых люков и лест­ниц, перебираясь с одной площадки на другую, работники проползали между ребрами кита, чтобы попасть в его груд­ную клетку, а потом вылезали из живота и преспокойно шли дальше.

Мне не раз приходилось слышать, что Валсален окружен какой-то тайной. Осталось очень мало записей (если вообще остались) о том, как киты оказались в Бергене, или о том, ка­кой обработке подверглись их кости, как были перенесены по лестнице (видимо — по частям), если их и в самом деле та­щили по ступенькам, или о том, как их подняли к потолку и приковали цепями.

Загадка! Гордон поделился со мной одним своим умозак­лючением, с которым я неохотно, но согласилась. Это про­изошло как раз в ту минуту, когда я восхищалась, каким сияю­щим стал бедный настоящий кит. Он сказал:

 Я люблю кости, но знаешь, что еще я люблю? Вот эти са­мые цепи.

 В самом деле?

 Да. Мне нравится то, что сделано из металла. Ископае­мый металл, особенно железо. И эти цепи — ты только взгля­ни на них! Они — часть целого, как будто киты — это скован­ные гиганты. Все это сделано вручную — выковано вручную! Мы почти ничего не знаем о том, как появились здесь эти ки­ты, но нам точно известно, что в этих местах жил превосход­ный кузнец. А гвозди видишь? Каждый гвоздик, который кре­пит кости друг к другу, тоже сделан вручную. Сейчас бы нам это было не под силу. С моей точки зрения, Валсален — это памятник китам, единственный памятник; но это также и за­вещание людей, которые трудились здесь в былые годы.

 

Я понимала, что Гордон имеет в виду: сейчас над экспона­тами воцарилась тишина вечности, но каждый из них пред­ставлял собой итог колоссального труда, тоже полного опас­ностей, и некогда вокруг плясал огонь, клубился пар, лязгал кузнечный молот. Валсален не был особенно большим. Втис­нутый в него синий кит чем-то напоминал корабль, который в популярной головоломке невесть как оказывается в бутыл­ке. И все же во всех этих гвоздях и болтах мне по-прежнему чудилось нечто франкенштейновское.

Что же касается того, как киты попали в музей, несмотря на то что сведений об этом было очень мало, кое-какие предполо­жения сделать было можно. Терье говорил, что на бирках, привязанных к одному или двум китам, значились 1867 и 1879 годы — страшные годы для китовых хроник, — и было указано место, Финнмарк; даты совпадали со временем изобретения гарпуна с взрывающимся наконечником и строительства в этих местах китобойной станции. До того как был совершен этот рывок в развитии человечества, финвалы были слишком быстры, чтобы их можно было настигнуть. Прочие же могли сами выброситься на берег. Такое тоже случается.

Были киты убиты охотниками или погибли по не завися-

заковыристый вопрос: как и где они были выпотрошены, как и где с костей было срезано мясо, так, чтобы киты преврати­лись в скелеты. В нашем распоряжении была только одна фо­тография, на которой был запечатлен маленький кит, погру­женный в повозку, которая стояла на улице перед музеем. Скорее всего, это было там, в садах, которые окружают музей и в которых есть такие прелестные пруды с кувшинками.

 Как бы ты с этим справился?

Мы стояли перед сейвалом, рассредоточившись по всей его пятидесятиметровой длине, — трое служителей чистоты, вооруженных швабрами и щетками и полностью сосредото­чившихся на своей задаче. Гордон кивнул в сторону горбача.

 Что ж, вот в этом, мне кажется, есть нечто... археологи­ческое. Я хочу сказать, что, по-моему, он был выкопан из зем­ли. Мы могли бы провести анализ; на нем должны быть остат­ки корней и почвы, следы бактерий. Что касается остальных... Некоторых могли сварить.

 В огромном баке?

 Да, такой бак строился специально. Срежь большую часть мяса, затем свари остальное. А там уж затаскивай внутрь и неси прямо сюда.

Позже, за чаем, я спросила у них, как они воспринимают китов, над которыми трудятся, — как живых существ или

неживые объекты. Как живых существ, ответили они. Все они разделяли это мнение. Время от времени до меня доноси­лись слова “преступление”, “бойня”, и “холокост”, и “позор”.

* * *

Конечно, называя себя “окруженными ореолом славы домохо­зяйками”, защитники окружающей среды кривили душой. Ка­ково это? Каково на протяжении двадцати четырех часов чис­тить китовые скелеты, которые 130 лет висели под потолком? Это будет похуже, чем генеральная уборка в ванной комнате.

“Сначала ты их оцениваешь. Смотришь, какие есть про­блемы, повреждения — ищешь все, что требует ремонта. Изу­чаешь, что и как чинили до тебя, и прикидываешь, можно ли сделать это более душевно. Полностью все отчищаешь. Опять смотришь. Ремонтируешь все, что нуждается в починке”.

Их работа требует знаний по органической химии; напри­мер, они были уверены, что в прежние времена гипс нередко покрывали краской, содержащей свинец, — соответственно, они знали, что эту проблему нужно как-то решить. Еще она требует такого чувства материала, каким обладают обычно только ремесленники, и понимания того, какими свойствами эти материалы обладают, как реагируют на различные усло­вия, как разрушаются, как на них воздействует воздух и сосед­ство друг с другом. Они употребляют слово “душевный” в со­четании со словом “ремонт”. Будущее беспокоит их с той точки зрения, что их задача — доставить туда экспонаты в це­лости и сохранности. Душевность и забота о будущем — и все это в окружении огромных мертвых китов.

Но в своей работе им доводится иметь дело не только с костями. Как-то раз Зина отправилась в короткую команди­ровку за пределы зала, чтобы дать какие-то рекомендации по поводу начавшего крошиться каменного льва.

Мне понятно, в чем состоит прелесть такой работы. Поч­ти как следователи, они должны в точности восстановить прошлое — и при этом сделать это ради будущего. Наше пра­во счесть те или иные вещи достойными того, чтобы их со­хранить, как будто превращает нас в судий по отношению к огромному множеству судеб. Сейчас в мире насчитывается 4000 живых китов. К тому времени, как в 1960 году был вве­ден мораторий и киты стали неприкосновенными, на наших руках уже была кровь 350-ти тысяч.

* * *

На следующее утро я застала Гордона в мастерской, в лабора­тории “Hval Konservering”. Он был занят тем, что растирал

 

кусок пробки напильником для металла. Затем пересыпал пробочную пыль в небольшой котелок. На столе были разло­жены предметы, словно из набора для игры в “Зарницу”: ком­пас, металлическая губка, линейка и разломанное на две час­ти китовое ребро длиной примерно в четыре фута.

Он сказал:

 Я пытаюсь изготовить оптимальный состав, чтобы при­вести в порядок эту кость.

 Ты делаешь что-то вроде шпаклевки?

 Но шпаклевка здесь не годится: она содержит кальций, и поэтому ее нельзя использовать в работе с костью. Тот, кто будет заниматься этим ребром в будущем, должен иметь воз­можность на гистологическом уровне определить, где сама кость, а где то, чем ее склеивали.

Затем он смешал в котелке приготовленную пробковую пыль с клеем, который называется паралоид. Если клей ока­жется достаточно сильным и при этом достаточно жидким, Гордон сделает его столько, чтобы можно было восстановить ребро целиком.

 С этими костями ведется какая-то научная работа, не так ли? Д-р Хафтхаммер упоминала об этом.

Я заметила, что в челюсти сейвала недавно просверлили отверстие, похожее на выемку, которая остается в почищен­ном яблоке.

 Наверное, они хотят извлечь образцы ДНК кита, жив­шего до “бутылочного горлышка”. Если они сравнят их с ДНК современных китов, то смогут сделать выводы о том, насколь­ко сократился генофонд.

“Бутылочное горлышко” — это биологический термин, этот термин описывает ситуацию, при которой из-за той или иной катастрофы погибает так много представителей вида, что вся надежда на существование его в будущем возлагается лишь на несколько выживших пар, способных к размноже­нию. Если они выжили вообще.

Он помешал свое зелье деревянной ложечкой.

— Ты думаешь, популяция китов когда-нибудь восстано­вится?

Может быть, это глупый вопрос. Ведь киты нуждаются в чистом, спокойном, холодном океане, полном пищи, а не только друг в друге. Но ведь надежда на глупые ответы умира­ет последней. Например, на такой: “Да, конечно, все с ними будет хорошо. И вообще — все рано или поздно будет хоро­шо”.

— Что ж, может быть, это прозвучит нескромно, но не так уж они нас и огорчают.

Гордон поставил перед собой свою смесь из пробки и клея.

 Какого терпения требует эта работа...

 Как и все, что делается во имя сохранения.

* * *

Я обнаружила, что если сидеть под громадной челюстью си­него кита, как под навесом, то можно видеть все, что творит­ся в зале, не трогаясь при этом с места. Но челюсть синего ки­та и его костяное нёбо обладали своим собственным очарованием. Сколько же следов былых усовершенствований и вмешательств хранил кров китовой пасти, побуревший от времени и слишком высокий, чтобы до него можно было до­тянуться! Целая батарея металлических кнопок, которыми отмечено место, где располагался ус, — изначально ус имелся, и эти самые кнопки удерживали его в нужном положении, но потом в нем начали разводиться насекомые, и тогда его при­шлось убрать. Проводки, стягивающие вместе обломки кос­тей, гвоздики, мазки гипса, деревянные шины. Я попыталась разделить восхищение, с которым Гордон говорил о ремес­ленниках, но ведь там, где при жизни располагались гибкие сухожилия, мышцы и хрящи, теперь был металл; некогда при­надлежавшая океану миссия удерживать на весу массу китово­го тела, теперь передоверена цепям и штангам. Никто не за­ходил так далеко, чтобы вырезать где-нибудь свои инициалы, но было такое чувство — обычно оно возникает при виде очень старых деревьев, — что каждому, кто имел дело с этими скелетами, был брошен вызов, и каждый должен был оста­вить после себя какой-то знак.

Дважды или трижды за время своего пребывания я сидела под челюстью синего кита и даже внутри его грудной клетки, на толстых прутьях его ребер, которые опускались по бокам от меня, как решетка. К таким размерам нужно привыкнуть, хотя бы для того, чтобы просто откликаться на реплики окру­жающих. Сидеть внутри грудной клетки живого существа — это словно оказаться в очень странном такси, застрявшем в пробке. Но вы можете проделать нечто вроде мысленного эксперимента. Сидя внутри синего кита, обернитесь назад и проследуйте взглядом вдоль всего позвоночника, как бы про­гуливаясь над залом и лишь слегка меняя траекторию движе­ния, прохаживаясь между другими китами, на расстоянии не­скольких ярдов друг от друга свисающими с потолка на своих цепях и штангах, пока, наконец, не доберетесь до противопо­ложного конца. Там, разумеется, наступит очередь хвоста, чья ширина сравнима с шириной хвоста небольшого самолета. Невзирая на размеры, вы можете запросто поднять Себе самооценку, вообразив, что это ваше собственное тело, и это тело плывет по океану. И постепенно вы сможете предста­вить себе, на что похоже это ощущение: быть синим китом.

Я сидела там, пока другие работали, и, по своему обыкнове­нию, мечтала о том, что было бы, умей я рисовать. Я бы запе­чатлела величественные скульптурные формы и тени, что склонялись надо мной и брали меня в кольцо, точеные очерта­ния вершащегося кругом “кольцевания” позвонков. Мои ри­сунки были бы подобны картинам художников-баталистов, в особенности картинам Мьюирхеда Бона, чье имя так соответ­ствует моему нынешнему окружению[1]: на них люди, вскараб­кавшись на мостики, хлопочут вокруг фюзеляжей, которые во много раз превосходят их размерами. Разумеется, здесь все это имело меньший масштаб, но наблюдение за командой защит­ников среды, которые взбирались вверх или ползали на коле­нях, в спецодежде и масках, суетясь вокруг китовых остовов, наводило на такие мысли.

В разгар второго дня я тоже притаилась в грудной клетке синего кита. Мариэль и Зина были на своих местах, у сейвала, когда Гордон, освободившийся после заседания, поднялся по лестнице и направился мимо меня, — но тут что-то привлекло его внимание.

 Смотри, тут трещина, — сказал он, зашел в китовое нут­ро и провел рукой по ребру с левой стороны. На две трети своей длины от этого места ребро утолщалось, а внизу снова становилось тонким. — Вот здесь оно сломалось, а потом срослось.

 Интересно, из-за чего так получилось?

 Кто знает. Может, у китов вышла ссора. Может, кит вре­зался в корабль.

 Ведь чтобы у кита сломалось ребро, нужен сильный удар, верно? — спросила я. — Я имею в виду, под всем этим жи­ром.

 Да, что-то вроде взрывной волны. И потом, посмотри на этот бок — видишь царапины на ребре? С этого кита срезали жир...

 

* * *

Конечно, просто глазеть на других и задавать вопросы становилось нелепым. Работа по дому? Это мне по зубам! Голоса Мариэль и Зины были приглушены масками — на них все еще

 

была защитная одежда для работы с аммиаком, и они по-прежнему были заняты сейвалом. Я окликнула их.

Могу чем-нибудь помочь?

Мы думали, ты никогда не спросишь! Давай бери маску!

Я проползла между ребрами горбача и застала Мариэль си­дящей под позвоночником с ребром сейвала на коленях. Они открутили какой-то болт, чтобы было удобнее чистить. Дру­гое ребро лежало здесь же в ожидании, когда им займутся. Поэтому я уселась рядом, скрестив ноги и точно так же поло­жив на колени сейвалье ребро — искривленный и отточен­ный фрагмент эволюционного процесса, с заостренным из­гибом на одном конце и шишкастым уплотнением на другом. Мариэль показала мне, что делать. “Прежде всего, вы опры­скиваете ребро аммиаком из пластиковой бутылки, затем бе­рете щетку наподобие той, которую используете для мытья посуды, и втираете аммиак в ребро, покрывая им всю поверх­ность. Затем проводите по ребру губкой, и в один миг темный слой грязи исчезает. Приятное занятие”.

Мариэль, с собранными на затылке рыжими волосами, — с одним ребром; я — с другим. Зина на другом конце кита то вклю­чает, то выключает пылесос и водит им вдоль позвоночника.

Наступило затишье середины дня. Говорили мы мало. Ма­риэль писала в университете магистерскую диссертацию об этой коллекции. Она внимательно изучила старые музейные архивы и журналы, пытаясь связать воедино факты об исто­рии Валсалена. Днем она чистила кости, а по вечерам собира­ла сведения о том, как они здесь оказались.

— Они ведь на норвежском языке, эти записи?

— Да, но я могу прочесть все, кроме нескольких слов.

Ей доводилось работать в музеях Лондона, и она рассказа­ла мне о работе своей мечты: отправиться в Арктику помо­гать следить за сохранностью хижины Скотта.

Я думаю, нас можно было принять за горничных, чистя­щих серебро в каком-нибудь особняке, если бы мы не находи­лись в окружении китов. Захватывающая работа! Мы работа­ли над неподатливыми частями ребер и, действительно использовали зубочистки, чтобы выскрести остатки затвер­девших экскрементов грызунов. На очереди был горбач, а по­том и синий кит. Синий кит в ожидании благосклонности зу­бочистки! Вот когда они получат все, что мы можем им дать. Полный спектр оттенков человеческого внимания: от взры­вающегося наконечника гарпуна и лопаты для срезания жира до мягкой губки и зубочистки.

Гордон поднялся по лестнице и заявил, что доволен своим воскрешающим пробочным клеем. Он достаточно сильный и

 

достаточно жидкий, для того чтобы заполнить трещины в сломанном китовом правом ребре.

Молодые женские голоса и чирканье щеток. Отстранен­ное соседство китов.

 Ты когда-нибудь видела кита? — спросила я у Мариэль. — Живого?

 Нет! Никто из нас не видел. Мы недавно об этом говори­ли. А стоило бы, ведь здесь мы проводим с ними целые дни напролет...

 У вас есть к ним какое-то особое чувство? Вы их пони­маете? Разные виды, разные характеры...

 Мне бы очень хотелось увидеть кита...

 Мы должны сделать это вместе! — воскликнула Зина. — Это будет китовый тимбилдинг!

 Да, обязательно! — сказала я. — В самом деле, найдите способ. Конечно, все, что вы видите, — это дыхало, спина, плавник или хвост. Но ведь все это ради единого целого...

Я наблюдала за тем, как она переворачивает ребро рукой в перчатке, оценивает его.

 А ведь и вправду здорово.

В том что происходит с отчищенными костями, есть ка­кая-то древняя магия, нечто старинное, сказочное. Быть мо­жет, даже нечто доисторическое. Все эти таинственные ка­менные пирамиды на вершинах курганов, сложенные из белых костей.

* * *

Конец ребра покоился на пенковой подушке, чтобы его не по­вредить. “Не прикасайтесь к животным!” Иногда мы проти­воречим сами себе.

Я нанесла на ребро еще немного аммиака и опять растер­ла его губкой. По всему залу целое сборище китов, огромных и потусторонних, ожидали, когда им будет оказан должный уход. Нет, н<е потусторонних. На самом деле, именно они и были на этой стороне мира, задолго до того, как здесь появи­лись мы.

Я перевернула ребро и снова провела по нему губкой. Стыд и позор!

— Насколько чистым оно должно быть, Мариэль?

Совершенно непроизвольно я задала защитнику окружаю­щей среды вопрос всех вопросов.

Она только улыбнулась в ответ.

 

Я нечасто вижусь со своим старшим братом Полом — от силы раза три в год. Живет он в Глинкоррвге — очень бедном, некогда шахтерском городке, которым завер­шается длинная односторонняя дорога, пересекающая одну из долин Южного Уэльса. В последний раз, когда я приезжал туда на пару дней, — это было весной 2016-го, — нас обоих охватило чтото вроде тоски по прошлому. Изучая карту в поисках како­го-нибудь любопытного местечка, куда можно было бы съез­дить, мы наткнулись на интригующее название, буквы которо­го растянулись вдоль всего побережья, — Бойс-Вилл идж.

Бойс-Виллидж — это заброшенный лагерь выходного дня, ко­торый был основан в 1925 году и предназначен для мальчиков из шахтерских районов Уэльса. Построен он был на совесть. Не­смотря на то что сейчас лагерь покинут и наполовину разрушен, он все равно производит большое впечатление. Массивная цер­ковь с башней и сводчатым залом окружена множеством других построек: столовой, спортивной площадкой для баскетбола и тенниса, пустым, заросшим сорняками бассейном и многочис­ленными жилыми блоками; из окон, давно оставшихся без сте­кол, открывается вид на мирные луга. Это место очень мало на­поминает обычный участок земли, предназначенный для недолгого досуга, — скорее оно похоже на крепость, возведенную целым племенем любителей спорта, или на поселение, которое постигла какая-то нежданная напасть, заставившая его жителей проснуться среди ночи и бросить все, спасаясь бегством.

Это место обладает очень мощной энергетикой — куда бо­лее сильной, чем во многих других заброшенных местах, где мне довелось побывать. Все эти разрушенные больницы, электростанции и шахты, конечно, волновали мое воображе­ние — и все же это были рабочие помещения; люди приходи­ли сюда не за тем, чтобы развлекаться, — здесь они чувствова­ли себя угнетенными, несвободными, чем-то вроде винтиков

 

[1]  Имеется в виду английское слово “bone” — кость.

 

[1] Понятие “настоящий кит” не совсем корректно с точки зрения совре­менной цитологии, поскольку под таким названием традиционно упоми­наются сразу несколько видов китов. Тем не менее общей их чертеж — определившей и название — является то, что именно они являются источником китового жира. Соображения выгоды становились мерилом “пра­вильности". "истинности" кита и превращали таких животных в желанную добычу. (Здкъ и даме - ярим.перев.)